— Мать, когда я подросла, учила меня, объясняла, что жене не полагается говорить о своих чувствах мужу, о том, что она думает о нем, поэтому я часто молчу. Но сегодня, не сердись на меня, скажу... Мы с тобой разные. Ты видишь то, чего не вижу я. Ты можешь зимой посмотреть на засыпанную снегом ольху и увидеть на ней вместо снега цветы. Я так не могу, снег — снег, скала — скала. А ты видишь в сакле хоть человека, хоть медведя. Ты говоришь: посмотри на вершины, какие на них разноцветные снега, а я смотрю и вижу, что горы белые. И как бы ни старалась, смогу увидеть их только белыми... Ты и прошлое вспоминаешь не так, как я, у тебя ушедшие оживают, разговаривают, смеются, а я, когда вспоминаю даже отца и мать, всегда чувствую, что они мертвые. Я всего навсего обычная, обделенная богами женщина. Бывает, я думаю, что тебе больше подошла бы другая жена, и тогда тоска грызет меня, как мыши по ночам грызут порог нашей сакли. Я даже не смогла подарить тебе сына...
— Ты все сказала? — спросил Озермес.
Чебахан втянула голову в плечи и не ответила.
— Тогда выслушай меня. Ты хорошо поступила, сказав о том, что тебя угнетает. Нас здесь только двое, и ты не можешь поделиться своими думами с матерью, а я с отцом... Самыр, Мухарбек и Хабек — вот все, кто у нас есть. В том, что Псатха* не дал нашему сыну души, твоей вины нет, я уже объяснял тебе это, не укоряй себя напрасно. Я уверен, что боги смилостивятся, и ты родишь и сына, и дочь, и, быть может, сыновей и дочерей.
— Я только счастлива буду, — тихо сказала она. — Но, муж мой, мы с тобой никогда не станем дедом и бабушкой. Загляни за горы, отделяющие нас от будущего. Ведь у наших сыновей могут быть сестры, у дочерей — братья, однако у них не будет жен и мужей, значит, не будет и детей, и наш род кончится.
Над поляной, с резким криком, свистя крыльями, стремительно пронеслась сипуха, и тут же за кладбищем пронзительно запищал какой-то схваченный когтями зверек. Чебахан смолкла.
— Не знал, что и твою голову навещают мысли о будущем, — сказал Озермес.
— Редко. Когда тебя долго нет. Раньше я жила тем, что было и что есть, а последнее время почему-то... Наверно, это глупо, ведь если у нас народятся дети, до того времени, пока они вырастут, пройдет столько лет и зим...
* Псатха — бог души, то же, что и Тха.
— Колесо времени, белорукая, вертится бесшумно, без остановок, и всему приходит свой черед. Последние дни перед отъездом мой отец чаще разговаривал со мной. Один раз он сказал: адыги не считали нужным говорить о смерти, потому что знали: жизнь души бесконечна, и она не умирает. И, зная это, не задумывались о будущем своих детей и внуков. Тогда я не обратил внимания на слова отца, а теперь понимаю, что он был прав... Поэтому продолжим разговор о внуках. Там, внизу, на наших землях сердары русского царя хотят поселить своих бывших рабов. Как знать, может, наши сыновья похитят у них девушек, а для сестер привезут сюда молодых мужчин...
— Убийц моей матери и моего отца? О чем ты говоришь, муж мой?
— А какой еще можно придумать выход? Кроме того, ты забываешь, мы ведь говорим о тех, которые еще не родились.
— Но они родятся от отцов, убивавших адыгов! Не хочу, чтобы в наших внуках текла кровь тех, кто захватил нашу землю!
— Как знать, может, их сыновья и дочери станут раскаиваться за содеянное отцами и осудят их.
Чебахан сидела боком к нему, и Озермес, несмотря на темноту, увидел, как выпятилась вперед ее нижняя губа. Подумав, она с презрением сказала:
— Только плохие сыновья осуждают своих отцов! Нет, муж мой, таких мужчин я в нашей семье не потерплю!
— А как же наши аулы принимали к себе беглых русских и жили с ними в мире? Вспомни Якуба, который стал моим другом, ведь это я привел его к вам, а Аджук отдал ему в жены сестру своей жены Зайдет.
— А потом русские солдаты убили ее. Им нет и не будет прощения за гибель наших отцов, матерей, братьев и сестер!
— Но адыги часто прощали кровников, мать, ты ведь знаешь, усыновляла убийцу своего сына.
— Прощала, но он не заменял ей сына.
— Нельзя перекладывать грех отцов на их сыновей, это все равно что вертеть колесо времени обратно.
— А я думаю, что если и прощать пролитую кровь, то только своим, а не чужим.
— Чужим? А ты подумай над тем, что волки ненавидят собак, однако маленькая волчица взяла в мужья Самыра, и ты теперь возишься с их сыном.
— Волки родственники собак, а волчица полюбила Самыра, — поразмыслив, пробормотала Чебахан.
— Да, любовь оказалась сильнее ненависти.
Чебахан заерзала на месте и пожаловалась:
— С тобой трудно спорить.
— Нам, — сказал он, — остается только одно — надеяться на будущее, не забывая о том, что после ночи всегда наступает день и поднимается солнце. Но мы свернули с дороги, вернемся лучше к тому, с чего начали. Ты, как я понял, не поверила, что Мазитха показался мне?
— Нет, я говорила о другом: что ты видишь то, чего не вижу я, и что я лишена многого из того, чем одарил тебя Тха.
— Помнишь пословицу — из такого человека не получится ни кувшина, ни штанов? Тебе почему то взбрело в голову думать о себе как о таком человеке. Твои мудрые родители научили тебя скромности, но разве это означает, что ты должна думать о себе плохо? То, что дано мне, — мое, но разве тебе подарено так уж мало? Вспомни хотя бы, тебе дано то, чего совсем лишен я, ты умеешь угадывать, что Тха свалит на меня лавину или что волки растерзают подругу Самыра и их детей.
— Я не угадываю именно про лавину или волков, — возразила она, — я изредка ощущаю только, как надвигается что то черное, злое. Похоже на то, как заранее чувствуешь приближение Шибле, восседающего на туче с молниями в руке. Если хочешь знать: сегодня ночью или завтра утром будет гроза.
Озермес посмотрел на звездное небо.
— На этот раз ты ошибаешься.
— Нет, вот увидишь... Я одного не понимаю, почему в ауле я не ощущала, что смерть уже протягивает свои когти к моему отцу и к моей матери.
— Смерть тогда протягивала когти ко всему аулу, и мы много говорили об этом.
— Да, помню. Однако в нашу с тобой погибель я не верила, может, потому, что думала только о тебе и хотела, чтобы вечер, когда ты придешь ко мне, наступил скорее...
Он наклонился к ней. Глаза ее были залиты чернотой, и лицо, таинственно белевшее в темноте от мерцания бесчисленных звезд, показалось ему чужим и незнакомым. Так бывает, когда возвращаешься по уже пройденной дороге, но не узнаешь ее, потому что с утра светило солнце и скалы, нависшие над тропою, были красноватыми, а теперь солнце зашло за лес, скалы стали синими, и из за этого все видится словно впервые. Неужели женщины, подобно луне, время от времени словно бы рождаются заново?
— Почему, муж мой, ты рассматриваешь меня? — спросила она, не оборачиваясь к нему.
— Как ты узнала?
— Почувствовала. Я хочу попросить тебя...
— О чем?
— Ты говорил... Давно. Что я похожа на Жычгуаше.
— Наверно, раз ты помнишь. И что?
— Повтори эти слова еще раз.
— Ты красивее Жычгуаше, белорукая.
Она тихо засмеялась.
— Выпросила! Скажи, может, ты говоришь так, потому что темно и я твоя жена? А если б твоей женой была другая?
— Если б она была красива, как ты, и если б я любил ее, как тебя, сказал бы то же самое.
На миг прижавшись к его плечу, Чебахан встряхнула головой.
— Если Тха, — громко, вызывающе воскликнула она, — если он по карает меня за то, что я нарушаю правила поведения жены, я нисколько не раскаюсь, что так поступила! Каждой женщине, пусть даже она жила еще тогда, когда Бешту был с холмик, отрытый кротом, каждой хотелось хоть изредка слышать от мужа слова о том, что он ее любит. И самой говорить о любви к нему! Пусть те древние старцы, которые сочинили для мужа и жены всякие запреты, услышав меня, не ворочаются от негодования в своих могилах! И я не верю, что наши предки были такими уж строгими, иначе они не позволяли бы Ажагафе* показывать на общих празднествах, в хачеше, во дворе или в поле, как соединяются по ночам мужчина и женщина. Никто этого не стыдился, все смеялись и веселились, когда Ажагафа или какой нибудь джигит с палочкой Ажагафы в руке задирал у девушки подол платья. Или, объясни мне, почему вдова, если ей хотелось, могла не таясь зазывать к себе мужчину, а мужу запрещалось при всех ласково посмотреть на жену или оплакивать на похоронах ее смерть? Ты тоже днем ведешь себя как все мужья. Нас только двое, а тебе, наверно, кажется, что на тебя смотрят издали все, кто ушел от нас.