В этих словах отразились длительная стратегическая борьба США и СССР и трагедия нашего героя. Наверное, Андрей Андреевич вздрогнул в гробу.
Однако в руководстве Соединенных Штатов все же не было ясного представления о желаемом будущем Советского Союза: его распад мог закончиться полномасштабной войной, что при наличии ядерного оружия грозило миру невиданными ужасами. Этим можно объяснить заявление президента Буша, которое он сделал в Киеве в августе 1991 года: «Свобода и независимость — не одно и то же. Американцы не поддержат тех, кто стремится к независимости, чтобы заменить уходящую тиранию местным деспотизмом. Они не будут помогать тем, кто распространяет самоубийственный национализм, основанный на этнической ненависти»{528}. Соответственно, Государственный секретарь Джеймс Бейкер склонялся к сохранению СССР, а министр обороны Ричард Чейни, проведший шесть лет во вьетнамском плену, настаивал на распаде.
Проблемы трансформации политической системы не менее отчетливо выражались и во внешней политике: ослабленная Россия словно тыкалась во все стороны и стремилась убедить бывших противников, что она уже не воинственна и что ее надо любить. Так, министр иностранных дел в правительстве Ельцина—Гайдара А.В. Козырев на встрече с бывшим президентом США Р. Никсоном признался: «Вы знаете, господин президент, что одна из проблем Советского Союза состояла в том, что мы слишком как бы заклинились на национальных интересах. И теперь мы больше думаем об общечеловеческих ценностях. Но если у вас есть какие-то идеи и вы можете нам подсказать, как определить наши национальные интересы, то я буду вам очень благодарен»{529}.
Можно ли представить, чтобы министры иностранных дел Великобритании или Китая могли вести такие разговоры? Или Громыко?
Его сын рассказывал: «Отец был тверд и даже непреклонен, в особенности, когда видел, что с ним, как он подчеркивал, с Советским Союзом, разговаривают с позиции силы или играют в “кошки-мышки”. Об этом он мне говорил: “Я не лебезил. Когда меня били по одной щеке, вторую не подставлял. Я отвечал так, чтобы им было несладко”»{530}.
Впрочем, не будем идеализировать Андрея Андреевича. Для того чтобы столько лет пребывать в руководстве страной, от него требовалась не только компетентность. Он должен был приспосабливаться, уступать, лавировать, терпеть унижения, менять точку зрения. Конечно, жизнь каждого чиновника, даже самого высокого уровня, состоит и из таких обстоятельств.
В своих мемуарах Георгий Корниенко уделил несколько страниц характеристике Громыко и отмечал его «недюжинный интеллект», «огромный багаж знаний», «поразительные аналитические способности», «высокий профессионализм», «работающий со скоростью компьютера мозг».
И, кроме того, счел необходимым указать на его «византийскую» изворотливость: «Громыко не был идеологически зашоренным, но он сформировался как государственный деятель в такие времена, когда не мог не остерегаться того, чтобы какие-то его слова или дела могли быть истолкованы превратно, как не соответствующие “установкам партии”. Он, когда считал необходимым, твердо отстаивал свою точку зрения. Но если принималось решение, расходящееся с его точкой зрения — будь то вопреки его возражениям или потому, что он сам отступил по какой-то причине от ранее занятой позиции, — впредь Громыко вел себя так, будто всегда считал правильным именно то, против чего еще час назад возражал. При этом нередко находил даже более весомые аргументы в пользу принятого решения, чем его инициаторы. И строго пресекал всякие рассуждения по поводу неправильности принятого решения. Такая степень “перевоплощения” поражала меня. Все мы, конечно, подчинялись принятым решениям, но все же с большим рвением выполняли обычно те решения, которые нам казались правильными, чем те, которые противоречили нашим взглядам. Для Громыко это было исключено. Но со временем, по мере накопления очевидных свидетельств ошибочности принятого решения, удавалось побудить его, не говоря опять-таки прямо о допущенной ошибке, попытаться обосновать перед ЦК необходимость принятия нового решения “ввиду изменившихся обстоятельств”. Или, если сумеешь изобразить дело так, будто новое решение потребовалось потому, что прежнее “выполнило свою задачу”, — это считалось особенно удачным. Сам он прекрасно понимал, конечно, истинный смысл такой словесной эквилибристики»{531}.