Расскажет дочь твоя о встрече,
Которой не было и нет…
Я повторила это дважды,
Поцеловала и ушла.
…И он признался мне однажды,
Что помнит странные слова.
Я там была — я это знаю —
Годам и датам вопреки.
Я помню, это было в мае,
А в мае ночи коротки…
* * *Ну вот, рюкзак упакован: спички, соль, буханка черного хлеба, банка тушенки, мыло, перочинный нож, шерстяные носки, смена белья… Кажется, ничего не забыла. И вид, как у заправского грибника, — только корзины не хватает. Да и странное время для грибов — конец ноября… Ну все, пора. Надо бы присесть перед дорогой — путь неблизкий, даже в один конец. Что-то знобит… Но отступать поздно. Сама так решила, никто не заставлял.
Квартиру — на замок, ключ — в почтовый ящик. Теперь бегом на автобус: не опоздать бы к электричке…
Успела. Вскочила в вагон — чуть дверью не прихлопнуло. Забилась в угол у окна, в обнимку со своим рюкзаком. На соседней скамье — трое парней, гитара тренькает. На меня поглядывают с ухмылочкой. Еще бы! Чучело чучелом: ватник, ушанка, кирзачи по колено — Собралась Дуня на ярмарку… Черт с ними, пусть себе зубоскалят. Через три часа я о них и не вспомню. В одном поезде едем, только в разные стороны. Нас даже попутчиками не назовешь…
Монотонно стучат колеса, за окном — то ли дождь, то ли снег, мелькают продрогшие деревеньки. Скоро Звенигород.
От станции — час езды на автобусе, потом пешком через лес — и вот он, пункт назначения — старый полуразрушенный блиндаж. Земляная насыпь, бетонные плиты и черный провал входа, как врата в преисподнюю… Страшно-то как, Господи! Ну кто меня сюда звал?!
* * *Все началось в восьмидесятом году, во время Московской Олимпиады. Отцу на работе как инвалиду войны выделили путевку в пансионат Звенигородский — на двадцать четыре дня. И мы всей семьей отправились отдыхать. Было мне тогда тринадцать лет, характер я имела почти мальчишеский, поэтому очень скоро не осталось ни одного окопа, траншеи или воронки в окрестностях, которые я не обследовала бы самым тщательным образом, собрав — на зависть школьным приятелям — солидную коллекцию осколков и стрелянных гильз. К тому же на дне окопов густо росла земляника, создавая дополнительный стимул моей следопытской деятельности.
Но вот что странно: первая и самая главная моя находка — старый блиндаж — вызывала во мне чувство куда более сильное, чем обычное любопытство, — чувство тревоги и неизвестности. Это оно мешало спуститься вниз по крутым ступеням в темное, гнилое отверстие. Это оно удерживало меня наверху, на лесной поляне, где солнце золотило стволы корабельных сосен, а густая трава доходила почти до пояса. Рядом лениво гудели шмели, стрекотали кузнечики, запах цветов и хвои кружил голову. А оттуда, из глубины, тянуло сыростью и тяжелым холодом, как из могилы. И казалось, стирается зыбкая грань между прошлым и настоящим, и слышны далекие выстрелы, словно где-то еще гремит, не умолкая, давно оконченный бой…
Это был не просто блиндаж. Это была моя тайна. Тайна, в которую я так и не решилась войти. Может быть, потому, что уже тогда понимала — там, внутри, ничего нет. И боялась разрушить иллюзию, хрупкую веру в чудо. Или знала, как знаю сейчас, что чудеса происходят с теми, кому они нужнее всего… Я была беззаботна и счастлива и не имела причин заглядывать в старый блиндаж. Прошлое пугало меня. Оно и теперь пугает. Но сегодня причина есть, и она сильнее тревоги и страха…
* * *Это был странный сон.
Я стою у стены в длинном деревянном бараке, где играет духовой оркестр, танцуют пары в военной форме, и моя солдатская гимнастерка ни у кого не вызывает удивления, даже у меня. И все же я здесь чужая, словно старше всех на целую вечность — не возрастом, но чем-то иным. Может быть, даром предчувствия… Ко мне подходят, приглашают танцевать, — я отвечаю отказом. Но вот, наконец, открывается дверь, входит группа молодых офицеров, стряхивая с шинелей мокрый снег, весело переговариваясь, смеясь… И там, среди них, тот, кого я жду, кого узнаю сразу, — мой отец. Он совсем юный, как на фронтовых фотографиях. Двадцатилетний младший лейтенант… Я смотрю на него так пристально, что он чувствует этот взгляд, оборачивается и с улыбкой идет через весь зал — к незнакомой девчонке, откровенно разглядывающей его из дальнего угла.
— Разрешите вас пригласить? — спрашивает с учтивым поклоном, рисуясь и стесняясь одновременно.
Я молча делаю шаг навстречу. И вот мы танцуем, глядя друг другу в глаза. Танцуем вальс Березку. Я помню каждый такт, каждое движение… Моя рука лежит на его ладони, наклонившись, он что-то шепчет мне на ухо, — какой-нибудь милый вздор, — но я не различаю слов, только смотрю на него, — и он, наконец, смущается под этим настойчивым взглядом.