Еще с утра наэлектризованные неожиданной перспективой освобождения из камеры предварительного заключения, они представляли себе свой выход на свободу совсем иначе. Каждый мечтал как можно скорее окунуться в обычный мир личных интересов и привычек. Поэтому заявление Батисто о том, что они должны покинуть Рим, неприятно всех поразило. И весь день друзья злились, придирались друг к другу, нервничали.
Приход посланца от Батисто положил конец очередной ссоре, а присланные деньги окончательно утихомирили страсти. Паоло, Эрнесто и Пьетро, поглубже нахлобучив шляпы, стали осторожно спускаться по лестнице, оставив на столе пустые бутылки, огрызки сыра, пепельницы, полные окурков. Во дворе было прохладно и пусто. Все с облегчением вздохнули. Никто не обратил внимания на женщину, с которой они столкнулись у двери. Возможно, потому, что она смущенно посторонилась. Знакомая покорность забитого жизнью существа при виде представителей могущественного сословия, молодости и силы. Не им же уступать ей дорогу!
Не оглянувшись, они вышли на улицу и уселись в машину. Та сразу тронулась.
— Ну вот, все хорошо получилось! — весело воскликнул Паоло. — Теперь гони!
Он не сказал бы так, если бы поглядел в заднее стекло: женщина, мимо которой они так беззаботно прошли, не поднялась к себе в квартиру, а вышла на улицу и внимательно глядела вслед машине.
Одного из пассажиров она узнала, хоть и не верила своим глазам.
«Это не может быть… Он же арестован… Я обозналась…» — убеждала себя Лидия, глядя на опустевшую мостовую. А перед глазами во всех подробностях возникала отвратительная сцена, свидетелями которой они с Куртом стали вскоре после переезда в этот дом: пьяный Паоло, который ошибся этажом, стал звонить к ним в квартиру. Напрасные старания Курта выдворить его за дверь, слезы и вопли Джованны, прибежавшей за своим дружком, головы соседей, торчавшие над пролетом лестницы…
Нет, ошибиться она не могла — это был Паоло, а двое, которые шли следом за ним…
При мысли о том, кто были эти двое, у Лидии перехватило дыхание.
Журавль в небе
В полдень, когда асфальт стал мягким, словно воск, и собственную тень можно было измерить одним шагом, в небольшой траттории за отделанным под мрамор столиком сидели Григорий и Вайс. Перед ними стояли оплетенная лозой бутылка «Кьянти» и графин, наполненный ледяной водой. В помещении было пусто. Только хозяин, стоя за длинной оцинкованной стойкой, лениво переставлял бутылки с напитками. В конце стойки отчаянно размахивал резиновыми крыльями вентилятор, стараясь разрядить плотную массу спертого воздуха.
— Все же здесь прохладнее, чем на улице, — вяло заметил Вайс, и его красноватые глаза из-под белесых бровей скользнули по лицу Григория.
Тот не ответил. Рассматривая незатейливый узор на вспотевшем графине, Григорий думал об одном: как ему избавиться от Вайса хоть на два-три дня. За это время он успел бы съездить в Анкони, куда, по словам Лидии, поехал Матини, и посоветоваться с ним, как устроить Агнессу. Пока Вайс рядом, это невозможно. Приехав в Италию, он под разными предлогами все время липнет к Григорию, старается ни на минуту не оставлять его одного. Понятно, радист поступает так не по собственной инициативе, здесь чувствуется чья-то указующая рука, очевидно, Шлитсена. Еще в Испании, в школе «Рыцарей благородного духа», после того, как был запеленгован радиопередатчик и установлено тщательное наблюдение за каждым, Григорий все время чувствовал на себе настороженный взгляд Вайса. Привлекает внимание еще одно: за какие заслуги Вайс переведен из радистов в преподаватели радиотехники? Чем он выслужился?
Так это или не так, а от Вайса надо избавиться. В крайнем случае, придется устроить так, чтобы Рамони отправил его куда-нибудь, конечно, под благовидным предлогом. Но это может вызвать подозрение у такого проныры, как Вайс. Лучше всего повернуть дело так, чтобы он сам отбыл куда-либо на несколько дней. А если придумать нечто, связанное с поисками падре Антонио и Агнессы?
— Мне вреден климат Италии, — прервал размышления Григория Вайс. — Слишком уж жарко.
— В России вы тоже, наверно, жаловались на климат, только по другой причине…
— Ну, Россия… Россия вообще не место для цивилизованного человека… Там могут жить только азиаты…
— Что же тогда потянуло немцев в Россию?
— Мне кажется, вы знаете это не хуже меня, — бросил Вайс и, помолчав, добавил. — Честно говоря, в России я пробыл очень недолго.
— Где же вы были?
Вайс на миг поднял полупьяные глаза на собеседника, потом взгляд его расфокусировался, и вот он уже глядит сквозь Григория, сквозь стены, в пространство, в пустоту, в свое прошлое.
— Где я был?.. Где я был? — в каком-то трансе повторяет Вайс, сжимая в кулаке недокуренную сигарету. — Я был в Заксенхаузене…
Его тусклые глаза вдруг ожили. Вайс прилег грудью на стол и, дыша перегаром в лицо Григорию, заговорил:
— Да, я был в Заксенхаузене… Но я не имел ничего общего с лагерем. Ничего общего! У нас была фабрика. Прекрасно организованная фабрика! Я служил с оберштурмбанфюрером СС Бернгардом Клюгером и Меркусом Пельцем. Вам что-нибудь говорит последняя фамилия? Вы о нем слышали? О, это человек с ясной головой и золотыми руками. Стоило ему только взглянуть на любую купюру, скажем, турецкую лиру или аргентинское песо, и он мог изготовить точнехонькое клише, слышите, абсолютно точнехонькое!.. Да, Фред, по приказу руководящих органов рейха мы печатали деньги. Конечно, не лиры и песо, а доллары и фунты стерлингов. Поглядите! — Он вытянул над столом руки. — Через эти щупальца прошли миллионы фунтов стерлингов! Вы даже не можете себе представить, какая это масса денег… А доллары! За неделю мы изготовляли их полмиллиона! Я считал и упаковывал деньги! Я бы мог соорудить из них постель, лечь и зарыться в них головой! Я бы мог… Эх, да что там говорить! Все уплыло сквозь эти пальцы…
Вайс замолчал. Лицо его покрылось обильным потом. Он уставился на свои длинные, растопыренные пальцы, словно чувствуя, как хрустят в них новенькие банкноты, еще пахнущие типографской краской.
— И вам ничего не перепало?
Вайс опомнился. Потом, насупившись, неохотно бросил:
— Я был слишком мелкой сошкой по сравнению с другими. Боссы, заправлявшие делом, сбывали за границу фальшивую валюту и там обменивали ее на настоящую… Это они называли подрывом экономики враждебных стран, и почти не таясь, умножали свои доходы. А нам, мелкоте, ничего не перепало…
Григорий взглянул на Вайса. Серый, весьма скромный костюм, не очень свежая рубашка, замасленный галстук, — все говорило о том, что владелец такого гардероба и впрямь не роскошествует. Не было это ни маскировкой, ни желанием остаться незамеченным в чужой стране. Тот же плохонький костюм он носил в Испании.
«Да, Вайс, с деньгами у тебя туговато. А жадность после Заксенхаузена возросла непомерно. Тебе, возможно, до сих пор снятся колоссальные пачки долларов и фунтов стерлингов, они душат тебя во время ночных кошмаров… И ты протянешь руку за лакомым кусочком, если тебе такой подсунуть. Еще бы! По крайней мере одну науку ты освоил превосходно: в мире, где ты живешь, главное — деньги!»
Григорий напряженно размышлял о том, как избавиться от своего опостылевшего спутника, выбирал один вариант, отклонял его, хватался за другой, тщетно стараясь убедить себя, что наконец-то он нащупал то, что нужно. Но трезвый ум предостерегал: не то, не так, этим его не заманить.
«А что если подбросить Вайсу историю с письмами? — мелькнула неожиданная мысль. Такая неожиданная и дерзкая, что Григорий невольно улыбнулся. — Не решится. Не хватит ловкости. Побоится, что такой кусок одному не проглотить… А может, наоборот? Может, именно дерзость задуманного и вдохновит его на такой шаг. Выгода ведь двоякая. Политическое реноме — раз, большие деньги, которые можно будет содрать, — два… И, конечно же, чувство реванша за все предыдущие обиды. Над этим следует подумать, поразмыслить, в этом кое-что есть…»
— Нам пора двигаться. Я обещал встретиться с Рамони. — Григорий поднялся и, помахав лирами, подозвал хозяина.