Григорий никак не может решить этот вопрос. А времени остается все меньше. Он встает с кресла и снова опускается в него. Еще две-три минуты размышлений — и Григорий отправляется в соседний салон. У входа двое военных. Два слова — и перед ним распахиваются двери.
Спиной к нему, припав к иллюминатору, сидит бывший генерал. Почувствовав, что дверь распахнулась, он поворачивается лицом к Григорию.
— Вы?.. — в глазах удивление, а губы уже кривит принужденная улыбка. — Как прикажете понимать ваше появление здесь? Не выдержали немецко-американского рая и превосходства великой нации над всеми народами, или я, старый зубр разведки, оказался полным болваном и игрушкой в ваших руках? — в глазах старика блеснул хитрый огонек.
— Вы не ошиблись, — улыбнулся Григорий.
— Знаете, что я вам скажу, молодой человек? Кто бы вы ни были, даже если вы коммунист, которых я когда-то так ненавидел, я все равно от всей души благодарен вам. Да, да, благодарен… Без вашего вмешательства я никогда не решился бы на этот шаг, пожалуй, единственный в жизни, что дает мне право перед смертью уважать себя. Ненависть тоже продается, молодой человек, и стоит она порой дороже, чем любовь. Извините, герр Шульц, как я должен называть вас?
— Поскольку вы поняли, кто я, придется представиться полностью: майор Советской Армии Гончаренко. Всю войну прослужил в Германии, Италии, Испании. Был даже бароном фон Гольдрингом, а теперь пришел поговорить с вами как русский с русским.
— Ну что же, Гончаренко так Гончаренко. Если вы не побрезговали прийти поговорить со стариком, значит, пусть это будет моим причастием, как говорили раньше у нас в России верующие люди. Почувствовав приближение смерти, звали священника и исповедовались ему во всех грехах. А ко мне, неверующему, священник пришел сам, да еще и в образе большевика. И как ни парадоксально звучат мои слова, я рад этому. Еще парадокс: вы единственный, кто связывает меня с миром живых. Единственный, кому я могу излить душу. Удивительно, но факт… Вы всегда нравились мне, не было у вас бессмысленного немецкого самолюбия, презрения к людям не германской расы. Правда, мне никогда не пришло бы в голову, какую роль вы сыграете в моей судьбе. Но все равно повторяю: я благодарен вам.
До революции я честно служил в Генштабе, в семнадцатом вместе с другими офицерами бежал за границу и стал тем, кого вы встретили в школе под Фигерасом. Два чувства всегда жили во мне: ненависть к большевикам и любовь к России. Под палящим солнцем Испании, в песках Африки, где мне довелось побывать, когда я работал на англичан, я всегда мечтал о русской зиме. В европейских городах, что прижимаются друг к другу, мечтал о русском приволье, о степи и тайге… И, конечно, о снеге — белом, сыпучем, о сибирских пихтах и кедрах. Не знаю, придется ли мне увидеть все это. Может, как узнику, а может, старого человека, который никому не может причинить вреда, отпустят умирать на свободе…
— Наверное, так и будет…
— Так вот, молодой человек, раз уж речь зашла о парадоксах… Когда вы, русские, что греха таить, те же большевики, которых все, и я в том числе, считали неотесанными дикарями, выиграли войну у немцев, прославленной цивилизованной нации, у меня защемило под сердцем. Ведь коммунисты, не жалея жизни, отстояли Родину-матушку, бескрайние ее снега, широкие реки, леса дремучие, все, что я любил, что впитал с молоком матери! Вам наверняка очень странно все это слышать, но жизнь, молодой человек, значительно сложнее, чем можно себе представить. И если в последнее время в Германии я ни о чем, кроме своей печени, не думал, то теперь вдруг почувствовал себя человеком, наделенным аппаратом мышления, человеком, который может анализировать, любить или ненавидеть. Я волнуюсь, думая о встрече с теми людьми, которые отобрали у меня Россию, а теперь возвращают ее мне. Если бы я вернулся домой с немецкими завоевателями, я не чувствовал бы себя на родине. Всего лишь жил бы в другом климате, среди природы, которую топчут чужие сапоги. А теперь я еду в Россию, еду к своим бывшим врагам, для которых Россия — такая же родина, как и для меня. И вообще, как все странно! Люди, которые должны презирать меня, вдруг заботятся обо мне, создают мне условия для жизни. Вы понимаете, о чем я говорю, майор Гончаренко?
— Да, и мне искренне жаль вас. Ведь вы жертва страха, непонимания. Часть российской интеллигенции и некоторые из военных сразу поняли, за что надо бороться. Они остались на родине, пережили разруху и голод, и теперь вместе со своим народом празднуют Победу.
— Как же вам удалось обмануть меня, старого профессионала? Ведь я считал себя королем разведки. Мне всегда везло. Может, вы наконец скажете, зачем вам нужна была такая развалина, как я? Ведь тогда, в кафе, когда вы как бы невзначай оставили мне газету, вы не думали о том, что я, больной и старый, смогу похитить у Шлитсена какие-то материалы и передать их русским? Честно говоря, я считаю, что они не очень нужны вам. Насколько я теперь понимаю, вы прекрасно осведомлены обо всем. Что же заставило вас пойти на этот шаг и, очевидно, чем-то рисковать, если вы оказались в одном самолете со мной? Ведь вы сопровождаете меня в Москву не для того, чтобы извлечь из меня еще кое-что. Я уже и так, как говорят, окончательно раскололся. Это поняли все, кто говорил со мной в Берлине. Лететь в советском самолете в роли помощника Нунке — тоже невозможно. Итак, вами руководило что-то другое. Если столь успешно законспирированному разведчику пришлось уехать… А может, это случайное стечение обстоятельств и ваше возвращение не связано с моей изменой?
Григорий хотел что-то ответить, но старик перебил его.
— Нет, братец мой, если верить моей интуиции разведчика, вы спасали вашего приятеля Домантовича, не так ли?
— Не будем уточнять: ни вам, ни мне это ни к чему. Впрочем, ваш переход в советский сектор действительно вывел из-под огня наших разведчиков, на которых пали подозрения. Что же касается моего срочного отъезда из Германии, то вы, как разведчик, поймете меня: я свое задание уже выполнил…
— Что ж, молодой человек, спасибо вам за все. Большевики не раз кричали на весь мир, что хотят перевоспитать людей, раскрыть всем глаза, рассказать о правде, о подлинном гуманизме… Считайте, что вы выиграли бой…
Григорий встал, молча пожал старику руку и вышел.
Эпилог
Яркое летнее солнце врывается в окна кабинета. Григорий Гончаренко завершил свой рабочий день. Убрал разложенные на столе бумаги, некоторые спрятал в сейф, другие аккуратно разложил по ящикам и запер. Подошел к окну, улыбнулся.
«Точность, как в аптеке», — почему-то мелькнула в уме эта бессмысленная фраза.
Внизу на тротуаре стояла Мария, увешанная свертками и пакетами, с большим букетом цветов. Тоненькая, стройная, с высоты пятого этажа она казалась совсем девочкой. А за ее спиной, как атласный шлейф, распростерся розово-голубой газон. Григорий очень любил цветы. Какой-то киевский садовод высадил целое поле незабудок, а среди них разбросал кучки розовых тюльпанов — эдакие маленькие очажки.
Город был уже полностью восстановлен и стал даже лучше, чем до войны. Ровные стрелы улиц, обрамленные зелеными лентами акаций и каштанов, светлые красивые дома, просторные площади и цветы, цветы, цветы… Никаких следов войны, словно это был лишь ужасный сон…
Однако война была не только кошмарным сном. Она, как могла, испытывала Григория и Марию. Но они выстояли, выдержали все — чтобы люди ходили по этим прекрасным улицам, любили, рожали детей, чтобы в садах и парках раздавался смех, и все женщины были в красивых нарядах.
Григорий не видит лица жены, но знает, что, завидев его в окне, она радостно улыбнется.
Схватив фуражку, Григорий быстро закрывает кабинет и бегом, не дождавшись лифта, спускается вниз.
Так и есть. Мария возбуждена, взволнована.
— Ты только посмотри, что я купила: одеяльце, голубое, в зайчиках, и полный набор одежды для новорожденного — все яркое, красивое. А это игрушки…
Григорий взял у нее свертки, поднял руку и остановил такси. В окне машины отразился огромный букет ярко-красных роз…