Лера понимающе кивала, с интересом осматриваясь на участке. Ей нравилось здесь: забор высотой в человеческий рост создавал впечатление уединённости, деревья отбрасывали скользящую, шелковисто-прохладную тень, а лёгкий весенний беспорядок не казался большим недостатком. Листья – сгрести и сжечь, сорняки – выдергать, траву на лужайке – подстричь, вот и все дела.
– Можете что-нибудь посадить, если хотите, – сказала хозяйка. – Теплица имеется, место под грядки… Пользуйтесь по своему усмотрению. Если что – подскажу, семян дам.
Обязательным условием было соблюдение приличий и нравственности.
– Если будете водить мужчин – соседка Нина Антоновна мне доложит. Разврата на своём участке я не потерплю, так и знайте. – Голос старушки прозвучал по-учительски сурово, с металлическими нотками.
– Ну что вы, Лидия Васильевна, какие мужчины? Я круглыми сутками работаю, мне не до этих глупостей, – заверила Лера.
Видимо, это прозвучало убедительно. Хозяйка проговорила, смягчаясь:
– Пожалуй, с виду вы приличная девушка. А кем вы работаете?
К своим тридцати трём годам Лера дослужилась до финансового директора строительной фирмы. Загруженность была большой, но Лера любила и умела работать. На кончиках её пальцев словно скапливалось электричество, потрескивая искорками, а мозг гудел, как трансформаторная будка, и всё вокруг вертелось и функционировало. Лера увлечённо глотала разнообразные БАДы для повышения эффективности умственной деятельности, это стало её пунктиком – даже в ящике рабочего стола в её кабинете вечно валялись упаковки капсул и таблеток, а секретарша Леночка выискивала начальнице новые и новые средства: для глаз, для сосудов, для сна, для повышения проходимости нервного импульса, против стресса… Перепробовав, казалось, всё на свете, Лера поняла: без умения отдыхать не помогут никакие пилюли. А однажды, положив на стол очередную коробочку с чудо-таблетками, секретарша сказала: «А вообще-то, Валерия Геннадьевна, вам бы мужика. Поверьте, это гораздо эффективнее». Но если для смазливой вертихвостки Леночки с её кучей поклонников секс был доступным лекарством от всех болезней, то у Леры с этим всё обстояло не так-то просто.
С Машей они познакомились в одном из московских клубов; обе были в командировке и жаждали впечатлений. Маша работала переводчиком в крупной фармацевтической компании, в н***ском филиале. Девушки оказались из одного города, но свела их Москва.
– Лежава? – повторила Маша фамилию Леры, будто пробуя её на вкус. – Это что-то грузинское? М-м, значит, в тебе течёт горячая кавказская кровь?
Прапрадед Леры был родом из Тбилиси, но его потомки совсем обрусели, и всё, что Лере досталось из грузинского наследия – это фамилия и нос. Далеко выдающийся, чуть заострённый, с темпераментной горбинкой, он никогда не нравился своей обладательнице, и она давно мечтала уменьшить этот «орлиный клюв», но Маша вдруг воспылала к нему нежной страстью.
– Ничего не делай! Я обожаю красивые крупные носы! С ним у тебя такой волевой и философский профиль…
Лера разбила все Машины стереотипы о детях гор: природа не наградила её чистым и сильным голосом, готовить она умела только жареную картошку и макароны по-флотски со студенческих времён, а характером обладала вовсе не взрывным, а вполне обычным – по крайней мере, так ей самой казалось. В ней будто уживались две разные натуры: твёрдый, принципиальный, активный и решительный руководитель, выходя за пределы офиса, превращался в мягкого человека, весьма робкого с девушками. Солнечная хитринка светлых, пристально-насмешливых глаз Маши вонзилась ей в сердце золотой занозой, чтобы потом долго сидеть внутри и ныть сладкой болью…
Лера помнила родного отца как доброго, слабого, чрезвычайно падкого на женские чары человека. Устав от измен, мать подала на развод; Лере тогда было двенадцать лет, и эта беда расколола её душу на две кровоточащие и борющиеся друг с другом половинки. Она тосковала по отцу и вместе с тем не могла простить ему, что он променял их с мамой на другую женщину. Отец пытался встретиться с ней, объясниться, но Лера гнала его: гордость жгучим угольком засела под сердцем. Перед её мысленным взглядом навеки застыла картина из солнечного майского дня; отец встретил её после уроков, но она ожесточённо сказала: «Уходи». Слёзы, катившиеся по его обрюзгловатому, рыхлому лицу, жгли её ещё много лет во сне и наяву, а губы, бормотавшие «пойми меня, прости меня», приводили в бешенство. Он был жалок, и она его с негодованием оттолкнула, а придя домой, истошно заголосила от всей своей растерзанной души, чем до смерти перепугала мать. Это были её последние слёзы: что-то будто порвалось в ней, лопнул какой-то нерв.