— Понимаю, — отозвался Кремнев.
— Это — ваше последнее задание. — Голос у Хмары окреп. — Документы, деньги и ценности не позже, чем через два дня, должны быть на Большой земле.
— Слушаю, — встал Кремнев.
— Выполнить задание поручаю вам двоим, — Хмара повернулся к Шаповалову. — В помощь себе можете ваять своих разведчиков, кроме радиста. Вместе с документами и ценностями летите и сами в Москву. Если вы мне понадобитесь, вызову радиограммой.
— Есть! — козырнул Шаповалов.
— Да, вот еще. Возьмите с собой Витьку, сына Дубровича. Плох мальчонка. У меня в Москве — адрес я дам — живет сестра, врач-психиатр. Передадите мальчонку ей.
— Есть!
— Больше не задерживаю. Идите. Все обдумайте, все взвесьте. Риск должен быть самым минимальным. До завтра.
X
...Борис очнулся в тесном сыром подвале. Голова у него кружилась. Хотелось пить.
Держась за скользкие стены, он обошел помещение. Увидел окошко. Оно было узкое и перевито колючей проволокой.
Ухватившись руками за карниз, Борис подтянулся и заглянул в окошко. Увидел дощатый низкий забор и за ним — деревенские хаты. Почти возле каждой росло дерево: береза, липа или вяз. И он узнал и эти хаты, и эти деревья. То была его деревня, Лозовое.
Борис подтянулся еще выше, тронул рукой колючую проволоку. Проволока была старой, ржавой, ее легко можно было поломать. Окошко же было такое, что он, исхудавший, мог бы свободно через него вылези. Но...
Борис спрыгнул на пол. Ему нельзя было покидать этот мрачный, сырой подвал. Его послали сюда с заданием.
За дверями послышалось лязганье железа. Открылась дверь, в подвал вошли двое. Один из них, по-русски, приказал:
— Выходи!
...Его привели в просторную комнату. Борис огляделся и узнал ее, эту бывшую пионерскую комнату. Вон на том месте, справа, стояла пальма. А слева — пионерское знамя и бюст Ленина. На стенах висели портреты бывших воспитанников школы: летчики, один челюскинец, несколько студентов, много известных колхозников и колхозниц с орденами.
Теперь комната была почти пуста. Здесь стоял только стол, и за этим столом сидел человек в чужой, зеленой форме.
Этот человек и показал рукой на стул. Борис остался стоять. Человек в зеленом скупо улыбнулся и заговорил на чистом русском языке:
— Садись, — дружелюбно предложил он. — Как звать тебя?
Борис молчал. Человек в зеленом тяжело облокотился на стол и с тем же добродушным спокойствием повторил:
— Я спрашиваю: как тебя звать? Ты понял мой вопрос? Ведь я говорю по-русски.
— Не теряйте напрасно времени, от меня вы все равно ничего не узнаете.
— О! Ты очень смелый парень!
Шварценберг откинулся в кресле, скрестил на груди руки. Какое-то время он с интересом разглядывал лицо молодого партизана, потом, не меняя позы, заговорил снова:
— Значит, не скажешь ничего? Плохо. Очень плохо. Ну, а кто твой отец, где он?
— Нет у меня отца. Его убил ваш горбун.
— То есть, бургомистр? Вот видишь, молодой человек! А ты говорил, что ничего не скажешь!
Шварценберг весело улыбнулся, взял в руки обыкновенный школьный звонок и позвонил. Сразу же вбежали два солдата и замерли у порога.
— Бургомистра! — приказал комендант.
За спиной у Бориса послышались торопливые неуверенные шаги. Борис оглянулся и — отшатнулся, будто его ударили кулаком в грудь. От двери к столу шел... горбун!
— Господин бургомистр, узнаешь этого героя? — указав глазами на Бориса, по-немецки спросил Шварценберг, когда горбун остановился возле стола.
Горбун посмотрел на юношу, и его серое лицо пожелтело.
— Да это... это же Гуз, сын бывшего директора вот этой школы и первый помощник Скакуна! — наклонившись поближе к эсэсовцу, прошептал он. — Помните, я показывал вам карточку. На него у меня заведено...
— Хорошо. Можете идти, — не дослушав, оборвал горбуна комендант и снова повернулся к Борису: — Так вот, оказывается, кто ты! Любопытно. Ну, а теперь бросай валять дурака и отвечай на вопросы. Говори: голодают партизаны? Сапоги еще не поели? Или они — в лаптях?
Отвернувшись лицом к окну, Борис молчал. Его била дрожь, и он никак не мог ее унять. Перед глазами, как в тумане, все еще маячил горбун — кровавый убийца его отца, матери и двух маленьких сестричек.
— Ну, что же ты молчишь?
Борис вздрогнул и, дико оглянувшись по сторонам, истерично крикнул:
— Пустите! Я ничего, ничего, ничего не знаю!
Он упал и начал биться головой о пол.
Облокотившись на колени и подперев лицо кулаками, Шварценберг спокойно и равнодушно наблюдал, как корчится на грязном полу этот юноша, потом снова взял в руки звонок.