В блиндаже стало тихо. И было слышно, как где-то, на южной окраине острова, нарастает гул, будто там кто-то медленно вращал гигантские жернова.
— Артиллерия... Это бьет их артиллерия! — прошептал разведчик. — И бьет по теснине.
Будто желая засвидетельствовать правдивость этих слов, зазуммерил телефон. Послышался спокойный голос командира соединения:
— Дубрович? Я поднялся в атаку. Буду наступать ровно тридцать минут. Понял? В добрый час. Догоню в Лозовом.
Телефон замолчал. Дубрович осторожно положил трубку, постоял немного, потом приказал телефонисту:
— Снимайте аппараты.
Он вышел из отсека и быстро, спотыкаясь, побежал к Сухому болоту, где на исходном рубеже, готовая в любой момент ринуться на фашистов, лежала его бригада, — больше тысячи человек.
Поравнявшись с цепью, он достал из кобуры пистолет и, на ходу тихо бросив: «Стрелять по команде. В атаку — за мной!» — пошел впереди тем решительным, неудержимым шагом, каким умеют ходить в атаку только военные моряки, и каким он сам когда-то, в былые годы, шел во главе своего морского батальона на штурм Перекопа...
XVI
— Господин оберштурмбанфюрер! Партизаны! Мы окружены!
Шварценберг оторвался от карты, внимательно посмотрел на своего помощника, потом спокойно кивнул головой, будто все, что он сейчас услышал, было ему давно известно, и приказал:
— Всех, кто еще остался в гарнизоне, поднимите по тревоге и попробуйте пробиться к городу.
— А вы?
— Идите, оберштурмфюрер, и выполняйте приказ.
Офицер, стукнув каблуками, выбежал из помещения.
Шварценберг закурил, облокотился на стол. Сидел долго. На улице разгорался бой, нарастала стрельба, рвались гранаты и мины, несколько пуль и осколков прошили окна его комнаты, а он сидел неподвижно, будто это вовсе его не касалось. Лицо его было спокойным, а холодные глаза словно прилипли к полу, к тому самому месту, где недавно лежал парень, почти мальчик, человек, которого он, Шварценберг, так и не смог «прочитать»...
Эсэсовец сидел неподвижно до тех пор, пока у него в зубах не догорела сигарета. Он не спеша раздавил на карте окурок, взял карандаш, написал на листке бумаги несколько слов и, расстегнув кобуру, медленно поднес к виску пистолет...
XVII
Проскочив на бешеной скорости километров шесть, Шаповалов свернул на узкий, поросший травой проселок и снова очутился в лесу.
Солнце еще не взошло, но все живое уже пробудилось. С дерева на дерево перелетали сизоворонки и дикие голуби, с ветки на ветку — шмели и пчелы. И так густо и хорошо пахло земляникой, что этот запах заглушал даже резкие запахи бензина и горелого масла.
Михаил углублялся в лес. Он не знал, есть ли в нем каратели, но ему казалось, что чем дальше они заберутся в глушь, тем больше будет у них шансов на спасение. И только когда глубокая тишина, которую не нарушало даже пение птиц, охватила их со всех сторон, он остановился.
Пуля прошила у Бондаренко левое плечо и вышла под мышкой. Что она повредила там, внутри, и повредила ли, это мог определить только врач.
Но сам Бондаренко, глотнув из фляжки воды, сказал, что он чувствует себя «гарно» и что болит у него только грудь...
Ни Шаповалов, ни Мюллер ему не поверили, но их радовала его бодрость. А когда Шаповалов бросил мотоцикл и заявил, что дальше надо идти пешком, — и вовсе успокоились: Бондаренко пошел сам, отказавшись от их помощи.
Ни Мюллер, ни Бондаренко не спрашивали, куда их ведет Шаповалов. Да и зачем было спрашивать?
И потому оба они удивились, увидав знакомую старую смолокурню, где, вместе с Шаповаловым, когда-то спрятали машину.
...«Оппель-адмирал» стоял на том самом месте, где они его и оставили. Михаил разбросал хворост, попросил Мюллера:
— Генрих Францевич, давайте выкатим машину.
Михаил осмотрел «оппель». Он был в полной исправности. Старательно вытер тряпкой запотевшие, обсыпанные землей и сухими листьями бока машины. Открыл багажник, достал из него майорский мундир Мюллера и «свою» обер-лейтенантскую форму, в которой когда-то ходил на станцию, на разъезд, на фашистский аэродром. «Свою» и майорскую форму отложил отдельно, все остальное немецкое обмундирование бросил в яму, завалив корчами и хворостом.
Достал из багажника запасную канистру с бензином, взвесил ее в руках, поболтал. Канистра была полная. Осторожно положил ее на место, улыбнулся и сказал Мюллеру:
— Ну что ж, Генрих Францевич, влезем еще раз в чужую шкуру! Будем надеяться — в последний раз!