IV
Организовав еще несколько ночных вылетов на Лосиный остров, старшина-парашютист простился с разведчиками. Но сразу же появился новый инструктор, и занятия продолжались. Теперь разведчики учились взрывать мосты и здания, минировать дороги и русла судоходных рек, изучали воинские уставы противника, его оружие и форму одежды, старательно знакомились со структурой учреждений, которые создали оккупанты на захваченной советской земле, чтобы закрепить там свой «новый порядок».
Те, кто когда-то имел дело с автомашинами, — «приручали» трофейный немецкий «оппель», нещадно гоняли его по горбатым лесным дорогам; те, кто знал немецкий язык, — закрепляли и пополняли эти знания.
Пятая гвардейская снова сражалась где-то на Ржевском направлении, а маленькая группа ее бойцов жила мирной жизнью, укрывшись в тихом сосновом бору, в неприметной землянке, где на дверях бывшей коптерки все еще белела бумажка с распорядком дня, когда-то вывешенная старшиной Филиповичем.
Этот распорядок теперь никому не был нужен, висел, всеми забытый, и только изредка, случайно попав кому-нибудь на глаза, будил воспоминания о тех, чью жизнь он некогда регламентировал.
Где вы, дорогие друзья, сейчас? Кто из вас пойдет сегодня ночью в разведку? Кто завтра будет с новым орденом, а кто ляжет где-нибудь на минном поле, среди пожухлой, неубранной ржи, чтобы уже никогда больше не подняться на ноги?! И было как-то неловко от сознания того, что ты вот спокойно спишь в обжитой землянке, читаешь — хотя и не очень интересные — книги, а твои друзья, может, каждую ночь идут в окопы к фашистам, идут за себя и за тебя, так как ты разведчик только по списку.
Вот почему Кремнев очень обрадовался, когда наконец получил приказ немедленно явиться в штаб дивизии. Оставив группу на лейтенанта Галькевича, он приказал Шаповалову готовить машину.
Через четверть часа трофейный «оппель» мчался по лесной дороге — на запад.
Уже вечерело, когда они остановились на опушке, на берегу небольшой речки» за которой простиралось широкое холмистое поле...
...В детстве Василь прочел много книг о войне, про давние и недавние битвы. Видел немало знаменитых картин на все ту же извечную тему — тему войны. И постепенно в его представлении война приобрела отчетливый, статичный образ: усеянное трупами поле, черные вороны да свинцово-сумрачное или багрово-красное, будто набрякшее кровью, небо...
И вот он возле реки, на краю поля, где, наверное, только сегодня отгремел бой. О, как непохоже было оно, это поле боя, на все те, что создала фантазия мастеров кисти или пера! Близко, может, в ста метрах от реки, поднявшись на дыбы и сцепившись в мощных объятиях, неподвижно стояли два черных танка. Из стволов их пушек, вздернутых в небо, еще курился черный дым...
Два других танка повернулись один к другому боком и, скосив башни, будто ждали момента, чтобы снова схватиться в смертельной схватке. А еще один их собрат, такой же черный и молчаливый, выбежал на берег реки и, свесив обожженный хобот, казалось, жадно тянулся к целительной, прозрачной воде...
Танки, пушки, автомашины стояли всюду: на дорогах, пригорках, в лощинах, на брустверах развороченных окопов, среди порыжевшей колючей проволоки, среди истоптанной ногами и гусеницами ржи, среди еще зеленого луга.
И всюду валялись трупы. Их было много, в зеленом и сером. Лежали по одному и целыми рядами, будто припали к земле, чтобы в нужный час и по определенному сигналу снова встать и ринуться в новый бой.
Но нигде не было ни черного, в кровавых подтеках, неба, ни воронов. В чистом, кристально чистом небе светило солнце, а на земле царила тишина. Солнце, огромное, близкое и спокойное, плыло над лесом, щедро заливало все вокруг тихим, ровным светом.
Странно, но все, что было увидено, не вызвало в душе Кремнева ни боли, ни печали. Наоборот, в душе шевельнулась радость, — та самая робкая радость, которую он впервые изведал прошлой зимой, под Наро-Фоминском, на безымянной высоте, усеянной черным и желтым крестастым железом...