Замечаю, что Миша чувствует себя неуверенно. Это понятно - непросто разбирать поступки людей, говорить об их поведении при встрече с врагом, если сам еще не встречался. Он, очевидно, предполагает, что кто-то из нас может подумать: а что бы ты делал, Миша, на нашем месте? Как бы ты действовал, Миша, если немцы стреляют? Не просто ведь так стреляют, не ради того, чтобы тебя попугать, а чтобы убить. Все бы ты правильно делал, Миша?
Но я не думаю так. Я понимаю, для чего нужно это бюро: чтобы другие не повторили наших ошибок. Будем до конца справедливы: не так-то уж здорово мы показали себя в бою. И что бы ни сказали члены бюро, какую бы оценку ни дали нам как бойцам, все будет правильно, справедливо. И нечего комсоргу стесняться. Пусть заставит нас оценить свои действия, пусть спросит, укажет.
Миша коротко вводит членов бюро в обстановку, говорит о результатах встречи с воздушным противником. Это давно всем известно, но ему нужен моральный плацдарм: с чего-то же надо начать.
- Будем говорить по душам, - предлагает комсорг, - откровенно. Согласны?
Все соглашаются. А он, набирая уверенность, продолжает:
- Начистоту. И тот, кто виноват, пусть отвечает. По законам совести. - И вдруг неожиданно, будто пошел в лобовую атаку, спросил: - Как могло случиться, комсомолец Леонов, что ты не поддержал товарищей в этом бою?
Леонов пришел на посадку первым. Шевчук, возвратившись вторым, сразу спросил у него: "Где Штучкин?" Взглянув на избитый самолет командира звена, Леонов сразу все понял и сразу почувствовал себя виноватым. Факт остается фактом: в бой не вступал. Докажи, что не трус, что не бросил в тяжелый момент командира и товарища.
Какое-то время Леонов ждал, что я вот-вот приду на посадку, потом перестал. С приближением вечера все больше и больше росло его беспокойство. Он часто звонил на командный пункт и все время слышал один и тот же ответ: "Пока ничего не известно".
Вечером Володя пришел к самолету, не раздеваясь, лег на чехол. Гнетущие мысли не давали заснуть. "Трус... Бросил в бою товарищей", - так ему могут сказать. Страшнее нет слов, страшнее нет обвинения! Что теперь делать? Что говорить в свое оправдание? Нечего. С трусом никто не захочет летать. Никто не возьмет в звено, если Шевчук от него откажется.
Так, не сомкнув глаз, Володя промучился ночь. И весь следующий день не находил себе места. А я в это время ехал домой. Сначала на деревенской повозке добрался до станции Ново-Петровское, оттуда поездом до Волоколамска, затем на попутной машине. До части добрался лишь ночью.
Отдохнув немного с дороги, я пошел к самолету Леонова. Володя спал, бледный, усталый. Видимо, уснул недавно, перед самым рассветом, когда потянуло прохладой. Он лежал на спине в синей, застегнутой до подбородка шинели, зябко подобрав под себя ноги. Почувствовав мой взгляд, Володя открыл глаза, с минуту смотрел, очевидно не веря, потом вскочил, бросился мне на шею и зарыдал.
И вот мы снова все вместе: Шевчук, Леонов и я - наше звено. Мы - на комсомольском бюро, и Володе задан первый вопрос. Смутившись, Леонов с минуту молчит, собирается с мыслями, наконец отвечает:
- Как же я мог поддержать, если отстал от товарищей? Я же их потерял.
- А почему отстал?
- Теперь-то я знаю, - отвечает Леонов, глядя на членов бюро искренними до отчаяния глазами, и начинает рассказывать.
При развороте на солнце он потерял ведущего. Вскоре нашел, но на большом удалении. Боясь потерять его снова, не спускал с него глаз. Так, поднимаясь все выше и выше, он проскочил высоту, на которой надо было включить вторую скорость нагнетателя. Заметив, что ведущий продолжает от него удаляться, он страшно обеспокоился, следил за ним до боли в глазах, но бесполезно - самолет растаял на фоне синего неба.
- Оказалось, - вздыхает Леонов, - что я гнался за Штучкиным, а ведущего даже не видел.
- Соображать надо было и видеть, - сердито сказал Шевчук.
Сказал, может, и грубо. Вижу, как нахмурились члены бюро: Бочаров, Анисин. А Миша вдруг улыбнулся. Понимаю: доволен реакцией членов бюро на реплику командира звена. Мише, рядовому пилоту, трудно было спросить с Шевчука. Трудно, пока тот держался корректно. Но теперь у комсорга развязаны руки, теперь он спросит, не взирая на должность.
- Объясните собравшимся, товарищ Шевчук, как именно должен был соображать ваш ведомый и кого именно видеть?
Анатолий понял свой промах, но отступать уже поздно, надо давать ответ.
- Ведомый должен быть смелым, находчивым, - поясняет Шевчук, - в любой обстановке держаться крыла своего командира, идти с ним в бой.
- Все верно, - соглашается Питолин, - таким и должен быть каждый ведомый. Но почему же оба ваших ведомых оказались вдруг не такими? Не держались крыла своего командира и в бой вместе с ним не пошли.
- Почему же оба? - кипятится Шевчук. - Один...
- В том и беда, что все вы оказались по одному, - перебивает Питолин. - А можно было бы в паре. и даже втроем.
Шевчук возмущен.
- Уж не хочешь ли ты сказать, что я бросил своих ведомых?
Не вопрос - провокация. Но Миша не растерялся. Помолмал, подумал. Отвечает, чуть усмехнувшись:
- Не горячитесь, Шевчук, не бросайтесь словами. Понятие "бросил" относится к другой обстановке.
- К какой же?
- Вы экзамен мне не устраивайте, - хмурится Миша, - но я, так и быть, отвечу. Например, на ваше звено напали шесть "мессеров". Вам тяжело, туго, а к месту боя подходит еще одна группа вражеских истребителей. Удачным маневром командир звена уходит из боя. Один, без ведомых.
Выдержав короткую паузу, комсорг обращается сразу ко всем:
- Что бы сказали мы командиру звена?
- Бросил! - отвечают члены бюро. А комсорг продолжает:
- Вы не бросили своих подчиненных, товарищ Шевчук, вы просто о них забыли.
Такова обстановка на бюро. Шевчук виноват, но упорно стоит на своем, и это не нравится никому. Мне тоже. Я бы сказал об этом, но не могу. Меня пригласили сюда не затем, чтобы я осуждал действия командира, а затем, чтобы держать ответ.
- Товарищи, - обращается комсорг к членам бюро. - Кто хочет сказать, предложить?
Слово берет Георгий Анисин, рассудительный парень, хороший техник. Недавно его приняли в члены партии.
- Вначале скажу о Леонове, - начинает он не спеша. - Я далек от мысли обвинить его в преднамеренном уклонении от встречи с противником. Это несвойственно нашим летчикам, особенно молодым. Необдуманный риск, бесшабашная удаль, безграмотность - я имею в виду незнание техники - этого у иных хватает. Претензия к комсомольцу Леонову - плохая подготовка к полету, незнание правил эксплуатации мотора. Летчик обязан знать, на какой высоте и что он должен включать. Обязан, наконец, догадаться. Когда ведущий включает вторую скорость, самолет уходит рывком. Этого нельзя не заметить...
Силен Анисин. А ведь он мой подчиненный и, согласно уставу, я должен его воспитывать. Но он сам годится в воспитатели. У такого надо учиться.
- Я так считаю, товарищи, - продолжает Георгий, - что с летчиками надо заниматься систематически. Эксплуатацию самолета, мотора, оружия, оборудования кабины каждый должен знать в совершенстве. Вспомните, как было до двадцать второго июня. Чтобы выполнить полет по кругу, летчик готовился целый день. Причем подготовкой руководил сам командир эскадрильи. А сейчас, когда каждый вылет может стать боевым и кончиться встречей с противником, дело подготовки запущено.
Все верно, думаю, и вспоминаю 26 июля. Я ехал по лесной живописной дороге к станции Ново-Петровское. Ехал долго, чуть ли не целый день. Возница оказался неразговорчивым, лошаденка - нерезвой. Лежа на мягком душистом сене, я думал, думал... Перед мысленным взором одно за другим возникали события воздушного боя. Удивительно много подробностей, несмотря на его скоротечность. Бомбардировщики предстали предо мной так отчетливо, будто я видел их каждый день. Массивные, желтовато-грязного цвета. Разводы камуфляжа на крыльях, на корпусе. Черные, в белой окантовке кресты. А главное - цепочка серых дымков, от которых так и веяло смертью.