— Вот что, дед, не бойся, боец пролетарской бригады не подведет. Завтра твоего медведя не будет. Занимайся своими делами, а я уж с ним справлюсь. Будь спокоен.
— Ох, не могу я быть спокойным, пока его мертвым не увижу! — снова вздохнул старик. — Успокой меня, христом-богом прошу!
— Говорю тебе, не волнуйся, все будет в порядке.
Старик ушел, а Тараба, пригорюнившись, понурил голову и пробормотал едва слышно:
— Да, видать, старик что-то подозревает. Придется его успокоить, никуда не денешься. Кончилась моя лафа. Прощай, красавица!..
Когда в полдень вдовушка принесла ему в поле обед, он, печально глядя на нее, сказал:
— Все, моя милая, пришло нам время расставаться, настал конец нашей с тобой сладкой жизни.
Она всплеснула руками, бледность разлилась по ее лицу.
— Что ты говоришь? — испуганно спросила она, нервно затеребив концы черного платка.
— То, что ты слышала. Должен я возвращаться в бригаду, а то сраму не оберешься. Не может так больше продолжаться.
— Это ты старика испугался, — зло бросила она, — моего мучителя! Так ведь он последние деньки доживает, неужто же еще его слушать?
— Успокойся, пожалуйста, — увещевал ее Тараба, — никого я не слушаю, кроме самого себя. И именно потому я должен идти. Ты не знаешь, что такое армия, а я знаю. Что обо мне подумают, если я не вернусь вовремя?
— Значит, убьешь медведя?
— Убью, будь он неладен, не могу я больше тянуть!
— Ой, что же теперь со мной будет? — вдруг зарыдала она. — Неужто я тебя потеряю? И недели еще не прошло, а ты уже уходишь! Ох я несчастная!..
— Ну не плачь, — стал он утешать ее, осторожно гладя полные, вздрагивающие от рыданий плечи, — мне было так хорошо с тобой. Я так люблю тебя, просто с ума схожу. Разве тебе этого мало?
— А если так, то как ты можешь меня оставить? — продолжала она всхлипывать.
— Говорю, люблю, значит, люблю. И с радостью остался бы здесь. Но нельзя. Сама знаешь — война!
— Останься еще хоть на одну ночь! — Она умоляюще подняла на него заплаканные глаза.
— Ну, хорошо, раз ты так хочешь... Днем раньше, днем позже — не имеет сейчас большого значения. А теперь; вытри слезы и иди скорей домой.
Она послушно вытерла глаза и, глубоко вздохнув, побрела к дому. Тараба лег за пулемет и, глядя сквозь прорезь прицела на опушку леса, яростно пробормотал:
— Нет, любовь и всякие такие штуки в революции только мешают, это точно! Расслабляется человек и не знает, что творит. Черт возьми, еще на целую ночь придется здесь задержаться!
Но уже через минуту, вспомнив нежность и ласку, которые так щедро дарила ему молодая женщина, он улыбнулся и замурлыкал какую-то песенку.
Солнце припекало даже сквозь листву кустов, под которыми лежал Тараба. Над долиной дрожало знойное марево. Воздух звенел от неподвижно висящих над кустами туч мелких мошек. Откуда-то издалека донесся похожий на стон жалобный крик болотной птицы, высоко в небе раздался хищный клекот горного орла.
Прошло совсем немного времени, и вдруг пулеметчик Тараба насторожился. Ему показалось, что ветки кустов на опушке шевельнулись и между стволами мелькнула черная тень. Густые ветви раздвинулись, и высунулась косматая голова. Медведь внимательно посмотрел в сторону дома старика и снова скрылся за деревьями. Потом его огромная фигура появилась на фоне ярко-зеленой листвы и не спеша двинулась через луг. Мощные лапы зверя утопали в густой высокой траве.
Тараба крепко прижал приклад пулемета к плечу, поймал в прицел раскачивающуюся на ходу рыжеватую громаду и нажал на спуск. Простучала короткая очередь, и почти одновременно с ней раздалось яростное рычание. Огромный зверь поднялся на задние лапы и зашатался. Его страшный рев резанул Тарабе уши. Он снова припал к пулемету и выпустил в медведя две длинные очереди, чтобы прекратить его мучения. Когда дым от стрельбы рассеялся, он увидел, что медведь, весь в крови, бьется на земле в предсмертной агонии; зверь попытался еще раз подняться, но силы оставили его, и огромная туша тяжело рухнула в траву. В глазах застыло выражение дикой ярости и боли. Это зрелище сильно подействовало на Тарабу. Он передернул плечами, точно ежась от порыва холодного ветра, и пробормотал:
— Дьявольщина, и почему именно я должен был его убить? — Глубоко вздохнув, он добавил: — Вон кровищи-то сколько...
К горлу подкатила тошнота, и Тараба отвернулся. Долго стоял он неподвижно; из оцепенения его вывел крик старика. Тот перелез через ограду и бежал к Тарабе, размахивая руками и радостно крича:
— Благослови тебя господь! Убил, убил проклятого! Крови-то, крови-то! И неудивительно — сколько он, холера, у меня помидоров одних сожрал! Ну, теперь все, конец злодею!
Из дома выбежала бабка.
— Ай да пулеметчик, ай да герой! — кричала она, хлопая в ладоши.
А на пороге дома застыла без движения вдова. Тарабе показалось, что он услышал ее приглушенный стон, и пулеметчик совсем сник.
— Я свое дело сделал, — проговорил он хрипло, — пора, дед, мне идти.
Старик внимательно взглянул на него:
— Что ж, иди, бог тебя наградит. Отужинай с нами и — счастливого пути.
Последнюю ночь Тараба провел в жарких объятиях молодой вдовушки. Она как безумная целовала его, прижимала к груди, снова и снова просила отложить свое возвращение. А он отвечал, что это никак не возможно, что его ждут в бригаде.
Близился рассвет. Прижавшись к нему всем телом, она прошептала:
— Возвращайся ко мне, не забывай меня!
— Если когда-нибудь бригада снова зайдет в ваши края, свидимся. Но ты тогда не подавай виду, что меня знаешь и что у нас с тобой что-то было. Хорошенько это запомни.
— О господи! — Она опять заплакала и принялась с еще большей страстью целовать его...
Чуть рассвело, женщина, плача, ушла, а он стал собираться.
За завтраком старик еще раз поблагодарил пулеметчика:
— Освободил ты меня от напасти, поклон тебе за это до земли. Передай командиру мою благодарность. Так и скажи: старик, мол, благодарит за помощь, а жена его яблочек посылает. Про невестку мою не поминай. Дура она, ревет в три ручья, медведя, видишь, ей жалко. Не зря говорят: у бабы волос долог, а ум короток.
Тараба простился со стариком, старуха сунула ему в сумку узелок с провизией на дорогу и положила яблок, и он тронулся в путь. Сноха старика, стоя на крыльце, молча проводила его печальным взглядом.
Тараба шел быстро, не оборачиваясь. Лишь поднимаясь на гору, он оглянулся на долину и вздохнул:
— Однако наделал же я дел! И она будет тосковать, и я сам теперь покой потеряю. Вот ведь не было печали!
Он бросил последний взгляд на долину, и ему показалось, что он видит на опушке леса одинокую женскую фигуру. Выругавшись, Тараба отвернулся и быстро зашагал вперед.
Был уже полдень, когда пулеметчик возвратился в свою роту. Он отправился к командиру, чтобы доложить о прибытии. Командир его внимательно выслушал и остался очень доволен. Выйдя от него, Тараба пошел в самый дальний конец лагеря. Настроение у него было мрачное, ему хотелось побыть одному. По дороге товарищи остановили его и стали просить рассказать, как он выполнил задание, но он отказался:
— Нечего мне рассказывать! Не подвиг какой совершил, чтобы хвастаться. Еще одну жизнь загубил, вот и все.
Однако его не оставляли в покое весь день. Наконец он сдался и коротко рассказал, как караулил медведя, как наконец поймал его на мушку и как потом видел мертвым...
— И что здесь интересного? — хмуро спросил он партизан, закончив рассказ.
— Ничего особенного, конечно, нет, — согласились партизаны, — но почему ты, черт возьми, такой невеселый? Неужели же из-за какого-то медведя загрустил?
— Эх, кабы вы знали, что это за медведь был! — пробормотал Тараба еле слышно.
Никто ничего так и не понял. Действительно, недоумевали они, что это был за медведь, из-за которого весельчак Тараба вдруг стал таким мрачным? Партизаны долго искали ответа на этот вопрос, но так и не нашли.