Кулсубай с напряжением думал, всматриваясь в сизую даль, затем сказал, повернув к едущему рядом Василию Ивановичу озябшее лицо:
— Если Сафуан работает в Башревкоме, то он, наверно, одумался! Башревком — учреждение ответственное!
— В душу не заглянешь, — уклончиво сказал Василий Иванович. — Вот и нужно узнать: не помогает ли он Колчаку?.. Такой пронырливый лазутчик — это же находка для колчаковской разведки!
Кулсубай присвистнул, покачав головою, — верно, могло и так случиться.
— От меня он убежал к Хажисултану.
— А вы давно его знаете?
— Кого? Хажисултана? Знаю с незапамятных времен! Как не знать такого зверя! Чудовище! Людоед!.. Сколько горючих слез пролили земляки из-за его истязаний… Нафису и ее любимого парня по его повелению привязали к конским хвостам и водили с позором по аулу. У Хайретдина вся жизнь пошла прахом из-за его произвола. Да я сам много обиды испытал от свирепого бая. Он меня прогнал с работы, и пришлось мне с Гайзуллой скитаться по Уралу.
Кулсубай не поинтересовался, известны ли чекисту эти имена, а говорил себе под нос, будто посыпал солью кровоточащую рану.
— А его сыновья? — спросил Василий Иванович.
— Такие же изуверы! Видишь, в восемнадцатом году Хажисултан создал Сакмаевскую народную думу, а при белых «Комитет по распространению прав гражданства и свободы среди мусульман». С подручными из этих учреждений он истреблял коммунистов, собственноручно расстреливал… Шаяхмет-мулла, младший его сынок, мутил воду, помогал белым, в моем отряде не задержался, а служил в гарнизоне Кабзы. Его Хажисултан послал в Омск с посланием Колчаку от благодарных башкир! А старшие его братья…
Он не закончил, прищурился — карьером к ним приближался всадник из передового дозора.
— Ну что там?
— Командир-эфенде…
«Опять эфенде! Сколько раз предупреждал!..» — и Кулсубай виновато покосился на чекиста.
В лице Василия Ивановича не дрогнула ни единая жилка.
— …мы остановили пастухов и стадо!
— Вот и молодцы! — Кулсубай обернулся к джигитам, ехавшим позади: — Рассыпаться цепью! Окружите, чтоб ни один не ускользнул! Живо!
Стадо овец и лошадей, почти неразличимое на сером, со снежными пятнами степном ковре, неторопливо ползло в стороне от дороги; арбы с поклажей и утварью ехали по проселку. Кулсубай прикинул наметанным глазом: пожалуй, свыше тысячи голов. Богатство!.. Овцы и лошади щипали пожухлую траву на проплешинах, где ветер сдул снег.
Пастухи, пешие и верхоконные, сгрудились, боязливо смотрели на подъезжавших Кулсубая и Василия Ивановича.
— Кто старший? — властно спросил Кулсубай по-башкирски.
— Я, я, бай, — охотно отозвался старик в стоптанных лаптях, в изношенной шапке и рваном, в пестрых заплатах чекмене.
Кулсубая удивило, что пастух держит себя так уверенно.
— Я тебе, отец, не бай, а командир Красной Армии, — внушительно сказал он. — Чье это стадо?
— Без хозяина стадо не бывает, командир-бай! Это стадо аульное, народное, гоним мы его от белых, шайтан их побери!.. Земляки велели сохранить стадо, а сами ушли в леса с женами, детьми.
— От белых, говоришь, а сам гонишь скот к белым? — Усы Кулсубая угрожающе дрогнули.
— Ай, уландар, уландар![35] — заныл старик, раскачиваясь, молитвенно подняв руки. — Мучили нас белые офицеры! Теперь вот вы привязались, не верите!.. Да разве разберешь в степи, где белые, где красные? Мы-то, дураки, думали, что в Верхнеуральске красные, и спокойно шли туда. Сколько верст зря протопали!.. Надо же, такое горе!.. Эге-ей, чего рты разинули? Поворачивайте обратно! — крикнул он пастухам.
Джигиты вопросительно взглянули на Кулсубая, ожидая приказа, а пастухи уже проворно рассыпались по степи, подзывая сторожевых псов, погоняя лошадей и овец криками, свистом, посохами.
— Ай, нишана мы, нишана!..[36] — причитал с привычным лицемерием старик, вытирая рукавом чекменя слезящиеся глаза.
— Ты, отец, Хажисултана на степных просторах не встречал?
— Встречал, встречал! — радостно воскликнул пастух. — На тройке, со слугами катил в Верхнеуральск!.. Теперь, гляди, там пирует с приятелями! Он ведь такой, гуляка!..
Старик подошел к гнедому коню и, не ставя ноги в стремя, вскочил в седло, собрал в горсть поводья.
— Погоди, эй!
Однако пастух не остановился, подскакал к обозу и призывно замахал плетью, зычно крикнул — Кулсубай не расслышал слов, — и тотчас же из-за арбы из лошадиного табуна вылетел на сытом, застоявшемся жеребце всадник в синем тулупчике; пригнувшись, пряча лицо в гриве коня, помчался в темнеющую от ранних сумерек степь.