— Алла-а а, спаси!..
— С чего это они сбесились? — Кулсубай спрыгнул с седла, на негнущихся после долгого ночного перехода ногах прошел к крыльцу. — Поди узнай!..
Ординарец толкнул дверь, через минуту вывел растрепанную старуху; она так перепугалась, что слова вымолвить не могла, а лишь тянула к Кулсубаю трясущиеся руки.
— Мать, да что с тобою?.. Мы не разбойники, мы не белые, мы красные и бедняков не обижаем, — мягко сказал Кулсубай. — Поставь-ка самовар, мы у тебя переночуем.
Старуха все еще не пришла в себя, норовила броситься в ноги гостям, причитала, как плакальщица на похоронах:
— Агай! Не трогай детей, ради аллаха!..
— Да кому нужны твои дети! — с досадой сказал Кулсубай и вошел в душную горницу.
Ординарец запалил стеариновую — из штабных запасов — свечку. Вестовые вносили и бросали на пол тулупы, кожаные сумки со штабными делами, мешки с провизией и патронами.
— Ставь самовар! — властно сказал Кулсубай, садясь на лавку, вытягивая ноющие ноги.
Просьба была привычная — башкиры всякое дело и начинают и кончают чаепитием. Свеча разгоралась, в прерывистом свете Кулсубай разглядел зареванные детские личики — мальчишки и девчонки, зарывшиеся на печке и на нарах под шубы и одеяла, боязливо выглядывали… Старуха все еще всхлипывала, крышка и труба с грохотом падали из ее рук, и ординарец сам взялся за самовар. Вышла из-за занавески молодуха, глаза у нее были тоже заплаканные, низко поклонилась Кулсубаю.
— Кого это вы испугались? — обратился к ней Кулсубай.
— Большауников, агай, большауников![37] — с замиранием сердца прошептала хозяйка. — А вы кто будете, красные?..
— Красные.
— Я и вижу, что у вас рогов на лбу нету и огонь изо рта не полыхает! — заликовала молодуха. — Значит, не обманываете — красные! Мы красных не боимся — добрые… Мы боимся большауников! Апай, успокойся! — прикрикнула она на старуху и, нагнувшись, позвала из-под печи: — Вылезай, олотай![38]
Проворно выполз седобородый старик, облепленный паутиной, испачканный мусором; громко, истерически смеясь, он попытался поцеловать руку Кулсубаю, но тот отпрянул.
— Дедушка, дедушка, не надо, я не мулла, я красный командир!..
— Вот я тебя и благодарю, что спас семью от большауников! Сейчас и молитву прочту.
Старика еле-еле успокоили, напоили чаем и уложили спать.
Осмелев, почувствовав себя увереннее с добродушными джигитами и их командиром, молодуха сказала вполголоса:
— Как услышал олотай, что отряд идет в аул, приготовился к смерти! Чистые холщовые портки надел, рубаху тоже чистую и начал читать заупокойные молитвы. А потом раздумал и спрятался под печкой!
Вестовые и есаул смеялись вместе с хозяйкой, но Кулсубай спросил серьезно:
— Кто же вам наврал, что у большевиков рога на лбу, а изо рта бьет пламя?
— И староста, и лавочник так говорили!
— И вы поверили?
— Как же не поверить? Староста! — заметила опамятовавшаяся старуха.
«Темная моя башкирская деревня! — думал мрачный Кулсубай. — И когда же начнется твоя новая, светлая, разумная жизнь?..»
Он угощал разгулявшихся детей сухарями — отрядные запасы были скудными, — однако оставался нелюдимо-замкнутым.
32
После вечернего намаза Гильман-мулла быстро примчался домой, предвкушая наслаждение настоящим китайским караванным чаем: в сундуках еще хранились дореволюционные оптовые закупки.
Едва жена вошла в горницу с бурлящим самоваром, в окно постучали палкой, громыхнула калитка и на крыльце появился Мухаррам, бывший староста Сакмая.
«Ай, обжора! Ай, лакомка!.. Нарочно подгадал к чаепитию! Не мог поговорить о деле в мечети после намаза», — сморщился мулла, но сказал фальшиво приветливым голоском:
— Айда, проходи, садись!.. Значит, уважаешь меня, спасибо… А я еще «бисмилла» не успел произнести![39]
Мухаррам прислонил палку к стене, снял войлочную шляпу, вытащил из нее тюбетейку — кэпэс — и прикрыл ею сверкавшую лысину. Не снимая камзола с обшитыми позументом лацканами и воротником, опустился на нары, провел по бороде сложенными ковшиком ладонями и сказал благолепно:
— Аллахы акбер!..
Мулла в душе осудил невоспитанность бывшего старосты, сказал скрипуче:
— Чего ж ты садишься у двери, как бедный родственник?.. Проходи к самовару. Эй, кто там! Снимите гостю сапоги!
Вбежал служка, пятнадцатилетний паренек, нагнулся, чтобы стащить с Мухаррама каты, но тот поджал ноги под нары.
39
Если гость пришел в дом к собранному столу, то, значит, уважает хозяина. «Бисмилла» — молитва перед едою и перед любым делом.