Однако, открыв дверь, Цитра обнаружила на пороге отнюдь не служащего отеля с обедом. Там стоял молодой человек примерно ее возраста. Парня одолевали проблемы косметического характера, о которых в постмортальную эпоху уже забыли: желтоватые кривые зубы, прыщи по всему лицу, словно вулканчики, готовые к извержению… Одет он был в бесформенную коричневую рубашку и штаны из домотканого полотна. Его одежда возвещала миру, что он отвергает социальные условности, причем не в вызывающе-поверхностной манере негодных, а со смиренным неодобрением тонистов.
Цитра тут же поняла свою ошибку и в мгновение ока оценила ситуацию. Замаскироваться под тониста было парой пустяков — однажды она сама поступила так, чтобы не попасть в лапы врагов. Она не сомневалась: перед ней убийца. Переоделся тонистом и пришел по их души. У девушки не было никакого оружия — ни при себе, ни поблизости. Значит, придется обороняться голыми руками.
Незнакомец улыбнулся, продемонстрировав еще больше своих некрасивых зубов:
— Привет, друг! Знаешь ли ты, что Великий Камертон звонит по тебе?
— Ни с места! — рявкнула Цитра.
Но незнакомец не послушался. Напротив, он сделал шаг вперед.
— Придет день, и он зарезонирует по всем нам!
А потом пришелец сунул руку в висящую на поясе сумку.
Цитра среагировала инстинктивно, со скоростью и жестокостью, доведенных до совершенства на тренировках по бокатору. Она даже подумать ни о чем не успела. Одно молниеносное движение — и хруст ломающейся кости срезонировал почище любого Великого Камертона.
Парень валялся на полу и выл от боли в сломанной у локтя руке.
Цитра присела и заглянула в сумку — любопытно узнать, что за смерть этот поклонник вилки принес с собой. Сумка была набита брошюрками. Маленькими глянцевыми брошюрками, превозносящими добродетельный образ жизни тонистов.
Парень не был убийцей. Он был тем, за кого себя и выдавал, — ревностным тонистом, проповедующим свою абсурдную религию.
Цитре стало чудовищно стыдно за свою чрезмерную реакцию. Девушка ужаснулась жестокости, с какой ответила на желание незнакомца войти в их номер.
Она опустилась на колени рядом с парнем, корчащимся на полу и повизгивающим от боли.
— Лежи тихо, — посоветовала она. — Дай нанитам спокойно сделать свою работу.
Он помотал головой.
— Нет у меня нанитов, — просипел он. — Совсем. Я их убрал.
Вот это да! Цитра слыхала, что тонисты вытворяют странные вещи, но ей и в голову не приходило, что кто-то может дойти до такой степени мазохизма, чтобы удалить собственные болевые наниты.
Парень смотрел на нее широко распахнутыми глазами, словно голубь, только что сбитый машиной.
— За что ты меня так? — всхлипнул он. — Я всего лишь хотел принести вам свет…
Момент и без того был неловкий, а тут еще и Мари вышла из ванной.
— Что происходит?
— Тонист, — пролепетала Цитра. — Я подумала…
— Я знаю, что ты подумала. Я бы подумала то же самое. Но я бы просто оглушила его, а не ломала бы бедняге кости. — Мари сложила руки на груди. Она взирала на обоих сверху вниз не столько с симпатией, сколько с раздражением, что было совсем на нее не похоже. — Вот уж не думала, что отель разрешает тонистам шляться по коридорам с их дурацкими брошюрками.
— Они и не разрешают, — простонал парнишка, — но мы все равно ходим.
— Да уж вижу.
И тут страдалец наконец сложил вместе два и два.
— Вы… вы серп Кюри! — Он повернулся к Цитре. — А вы тоже серп?
— Серп Анастасия.
— Я никогда не видел серпов без мантий. У вас вся одежда одного цвета?
— Так проще, — сказала Цитра.
Мари вздохнула.
— Пойду принесу ему льда.
— Льда? — удивилась Цитра. — Зачем?
— Так в смертные времена боролись с отеками и болью, — объяснила Мари и направилась к автомату со льдом дальше по коридору.
Тонист перестал корчиться, но дышал по-прежнему тяжело — видимо, ему было очень больно.
— Как тебя зовут? — спросила Цитра.
— Брат Макклауд.
«А, точно, — вспомнила Цитра. — Все тонисты называют себя „брат такой-то“ или „сестра такая-то“».
— Послушай, брат Макклауд, прости меня. Я думала, ты пришел со злыми намерениями.
— Если мы, тонисты, и против серпов, — сказал он, — то это еще не значит, что мы желаем вам зла. Мы хотим просветить вас — как и всех прочих. Может, даже еще больше, чем прочих. — Он взглянул на свою распухшую руку и застонал.