– Сперва я пожелаю отцу доброй ночи, – заявила Кэйти, обвив его за шею руками прежде, чем мы смогли ее остановить. Бедняжка сразу же обнаружила свою потерю и закричала: – Ах, он умер, Хитклиф! Он мертв!
И оба заплакали навзрыд.
Я тоже зарыдала, громко и горько, и тут Джозеф спросил, с чего мы причитаем над святым на небеси? Велел мне надеть плащ и бежать в Гиммертон за доктором и священником. Я не понимала, чем те могут помочь, и все же помчалась, несмотря на ветер и дождь, и привела доктора; священник пообещал прийти утром. Оставив Джозефа рассказывать, как все произошло, я пошла к детям: дверь в комнату стояла настежь, они так и не легли, хотя миновала полночь, зато угомонились, и мне не пришлось их успокаивать. Бедняжки утешали друг друга гораздо более удачными словами, чем я могла вообразить: ни один пастор не смог бы представить рай прекраснее, чем удалось им, невинным душам, и я рыдала и слушала, невольно мечтая о том, чтобы все мы встретились там поскорее.
Глава VI
Мистер Хиндли вернулся домой на похороны и – что потрясло нас и заставило судачить соседей – привез с собой жену. Мы так и не узнали, кто она и откуда родом – вероятно, у нее не было ни имени, ни денег, иначе он не стал бы скрывать брак от отца.
Она была не из тех, кто всюду наводит свои порядки. Едва переступив через порог, молодая хозяйка принялась восхищаться буквально каждым предметом и всем, что происходит, за исключением похорон и присутствия скорбящих. Сперва я сочла ее полоумной, уж очень странно она себя повела: убежала в спальню и меня позвала с собой, хотя мне следовало одевать детей, и сидела там, дрожа и сжимая руки, все спрашивала: «Уже вышли?» Потом исступленно описывала впечатление, которое на нее производит черное, вздрагивала и дрожала, наконец разрыдалась, а когда я спросила, в чем дело, ответила, что сама не знает, просто ужасно боится умереть! Мне подумалось, что у нее не больше шансов умереть, чем у меня. Она была довольно худощава, молода и свежа, глаза же сверкали, словно бриллианты. Разумеется, я заметила, что после подъема по лестнице она часто дышит, малейший шум заставлял ее вздрагивать, и она ужасно кашляла, но тогда я не знала, что предвещают такие симптомы, и ничуть ей не сочувствовала. Понимаете, мистер Локвуд, мы тут не очень жалуем чужаков.
За три года отсутствия молодой Эрншо сильно изменился. Он исхудал, побледнел и стал говорить и одеваться совсем иначе; в первый же день по возвращении объявил Джозефу и мне, что отныне мы должны переместиться в кухню, а дом оставить ему. Сперва он решил застлать ковром и обклеить обоями свободную комнатку и устроить там гостиную, однако его жене понравилось просторное помещение с белым полом и большим пылающим камином, оловянная посуда на полках и даже собаки по углам, поэтому он оставил свой замысел ради ее удобства.
Также она с радостью объявила, что среди новых знакомств обрела сестру, и поначалу болтала с Кэтрин, целовала ее и бегала с ней повсюду, дарила ей подарки. Впрочем, привязанность ее вскоре иссякла, она сделалась раздражительной, а Хиндли – деспотичным. Пары слов, свидетельствующих о ее неприязни к Хитклифу, хватило, чтобы в молодом хозяине вспыхнула старая ненависть. Он отослал мальчика к слугам, лишил уроков с куратом и заставил трудиться на ферме, причем столь же тяжко, как и любого батрака.
Поначалу Хитклиф сносил унижения довольно терпеливо, поскольку Кэйти учила его всему, что узнавала сама, и работала или играла с ним в поле. Оба росли сущими дикарями – молодому хозяину не было дела до того, как они себя ведут и чем занимаются, а они держались от него подальше. Он даже не замечал бы, ходят ли они в церковь по воскресеньям, если бы Джозеф и курат не упрекали его за беспечность, когда дети прогуливали проповедь, и тогда он спохватывался, порол Хитклифа и лишал Кэтрин обеда или ужина. Для них же одним из главных развлечений было убежать на пустошь с утра и спокойно провести там весь день. Последующее наказание они воспринимали как лишний повод для смеха. Их не страшило, что курат задаст Кэтрин выучить наизусть столько глав, сколько заблагорассудится, а Джозеф будет пороть Хитклифа, пока не заболит рука. Дети забывали обо всем в ту же минуту, как оказывались вместе или когда планировали коварный план мести. Я много раз роняла слезы, глядя, как они идут вразнос, и все же не отваживалась сказать слова против, опасаясь лишиться последней толики влияния на бедных сироток, которая у меня оставалась. Однажды воскресным вечером их выгнали из общей комнаты за шум или за другой мелкий проступок, и я не смогла нигде их найти, когда пришла позвать шалунов к ужину. Мы обыскали дом сверху донизу, двор и конюшни – дети исчезли без следа; наконец Хиндли в сердцах велел запереть двери на засов и поклялся никого не впускать. Домашние легли, мне же не спалось, и я открыла окошко, высунулась, несмотря на дождь, и стала прислушиваться: я решила их впустить наперекор запрету. Вскоре на дороге раздались шаги, в воротах мелькнул свет фонаря. Я набросила шаль и побежала открывать, пока они не разбудили мистера Эрншо стуком. То был Хитклиф, причем один – увидев его без мисс Кэйти, я перепугалась.