-В чем? — в отчаянии проговорил Уфимцев.
-Леш, — вместо ответа повернулся к Кожаному Касимов, — Будь другом, сбегай в буфет, бутербродов притащи, пивка. Я не знаю, как там корреспондент, но я, если честно проголодался. А ты, Андрюха?
-Да с вечера во рту маковой росинки не было, — отозвался тот, — Последние калории сжег, пока за этим водоплавающим гонялся, — и капитан дружелюбно подмигнул Игорю, — «More» куришь? Хорошие сигареты. Угощайся!
За те десять минут, пока Леша ходил в буфет, Касимов с Сунгоркиным рассказали корреспонденту следующее.
Кружкин на самом деле был судимым, отпахав в лагерях восемь лет. Однако к пресловутой «58–й» статье — «антисоветская деятельность» он не имел никакого отношения. Как и к традиционным «уголовным» статьям. Его дело было круче: не больше не меньше — «измена Родине», по которой «деревянный бушлат» был гарантирован. И дело это было не сфальсифицировано каким–нибудь следователем особого отдела, стремящимся повысить отчетность родного подразделения по выявленным врагам народа…
Попав в начале июля 1941 года в плен к немцам в Прибалтике, промаявшись полгода в лагере для советских военнопленных под Саласпилсом, старшина автомобильной роты Александр Кружкин понял, что шансов дожить до чьей–либо победы — хоть нашей, хоть немецкой, у него нет. Кормили узников через день гнильем из свеклы и картошки, изнуряли тяжкой работой и поэтому рвы для мертвецов, исправно удлиняемые экскаватором, никогда не пустовали.
Несмотря на то, что уже месяц он маялся кровавым поносом, Кружкин заставлял себя каждое утро подниматься по крику «капо» — старосты барака, и идти на работу. Дизентерия косила пленных десятками в неделю, но еще больше народу выкашивали пули охранников: тот, кто не мог работать, получал пулю в голову и отправлялся гнить в очередной не засыпанный еще ров.
Это была не просто борьба за жизнь. Кружкин знал, что ее финал будет не в его пользу. Но все равно цеплялся. Как цепляется утопающий за соломинку, как подстреленный волк уползает от охотников в сторону далекого темнеющего леса. Это было больше, чем борьба за жизнь. Это был инстинкт жизни.
Кружкин уже знал, что он не доживет до весны 42–го года, когда в лагере появились несколько русских мужчин в возрасте около шестидесяти лет в форме старших офицеров царской армии. К ним водили по одиночке, в заднюю комнату комендантского домика. О чем беседовали там, никто не догадывался — из комнаты не возвращались. Каждый вечер, к комендантскому домику подъезжали грузовики и людей после собеседования куда–то увозили.
Впрочем, в лагере быстро разобрались в некой схеме: грузовиков было два. Один из них, с людьми, отобранными в таинственной комнатке, далеко не уезжал. Обитатели лагеря могли вскоре слышать винтовочные выстрелы над очередным рвом за колючей проволокой. Вторая машина отправлялась дальше, за лес…
Спустя неделю на нары к Кружкину подсел старший лейтенант Маков, бывший командир его роты:
-Саша, — обратился он к старшине, — вчера закончили водить людей из соседнего барака. Значит, завтра возьмутся за наш, командирский. Знаешь, что это значит?
Кружкин кивнул:
-Выберут самых крепких и — на «правИло». А там — или пуля, или…
-«Что» значит это «или», знаешь? — спросил Маков, — Нет? Сотрудничать предлагают. Мне вчера на работах «капо» соседнего барака рассказал. Мол, беседуют полковники царской армии, предлагают вступить в русские освободительные части, чтобы бороться с большевиками. Предпочтение оказывают тем, кто пострадал от советской власти, или там, члены семьи были из «бывших»… Я знаю, что твоих всех раскулачили и в Сибирь сослали. Твое личное дело читал. Ты спасся тем, что от родных отказался и сам указал, где они зерно хранили. Я тебя не осуждаю, так многие поступали. А у меня отец — царский поручик, у Врангеля служил. Я скрыл это в свое время… Считал, что Белое Движение не принесло счастья ни моей семье, ни России. Так за что было умирать в подвалах на Литейном? Так что мы подходящие кандидаты в предатели.
-В предатели… — шепотом повторил Александр Кружкин.
-Я не собираюсь им служить. Знаешь, хотя у меня отец и воевал с красными, с немцами он дрался тоже — на Первой Мировой. Я так мыслю: гражданская война — это наши внутренние дела, а когда для сохранения власти продаешь Родину противнику, иноземцу — это мерзость последней степени. Слушай, старшина… Немцы нас наверняка потом на фронт пошлют, а там есть шанс к своим перебраться.