Разные люди работают в Сикрет Интелиндженс Сервис. Негодяи — тоже.
Словно продолжая эти грустные размышления Кристофера, Ингрем Фрайзерс добавил:
— Если бы тогда не было доказано, что Бредли убили при самозащите, ты с Уотсоном качался бы на перекладине. Но наш мудрый шеф, сэр Френсис, посчитал такое зрелище несвоевременным, а, значит, и неуместным.
— Что ж, труд драмодела тоже приносит свой хлеб, — философски заметил Роберт Поули. — Но про что ты собираешься писать, мой любимый Крис?
— А хоть бы про заговор Бабингтона, который завершился казнью королевы Шотландии. Чем не трагедия? — ответил Кристофер и, словно поддразнивая толстопузого Поули, со смехом добавил: — Негативный интриган Роберт Поули собственной персоной, которого популярный театр Джеймса Бербеджа любезно пригласит на исполнение этой ведущей роли.
Сейчас он никого не боялся: дядюшка Энтони готовится к выходу в море!
— В таком случае, Крис, вернемся к Гомеру, — совершенно серьезно и сдержанно сказал Поули. — Троянская война длилась десять лет. Еще десять лет путешествовал, по твоему удачному определению, хитроумный шеф Си-Ай-Си ахейцев сэр Одиссей из Итаки. Дадим Гомеру минимальный срок на сотворение «Илиады» и «Одиссеи» — пять лет. В целом имеем четверть столетия, то есть прошло немало времени, когда тайны уже не имели смысла. А ты собираешься писать о событиях, которые и доныне имеют свое развитие. К примеру, возьмем твою драму «Тамерлан Великий». В ней ты использовал секретный трактат Поля Ива по фортификации, и наши враги, французские католики, дознались, что планы их крепостей выкрадены. Уже за это тебя следовало бы покарать, потому что ты выдал врагам государственную тайну. А нам ничего другого не оставалось, как напечатать французскую «Практику фортификации», хотя она могла бы сыграть куда более значительную роль. Кому это было надо, сэр Гомер?
— Да, все это как-то хорошо укладывалось в пьесу, — неловко пробормотал Кристофер, потому что действительно тогда провинился.
— «Хорошо укладывалось», — буркнул Ингрем и со всего размаху вогнал нож в стол. — Если бы не сэр Френсис, тебя бы самого уложили. Если я не ошибаюсь, с того времени твоим личным цензором — обратите, какая честь! — вынужден был стать сам Томас Уолсингем, который первым читал твои рукописи. И я знаю, сколько всего, что «хорошо укладывалось», он повычеркивал!
— Что было, то сплыло! — резко отрубил Кристофер. — Война миновала, мы — победители, и время поэту отложить мушкет и вынуть звонкую лиру из солдатского мешка.
— Красиво говоришь…
— Надеюсь, теперь Томас уже не будет читать-мои произведения.
— Да, возможно, теперь он уже не будет читать, — задумчиво согласился Фрайзерс.
— Черт бы тебя побрал, Крис, вместе со всей твоей писаниной! — неожиданно разъярился Никол Скирс. — А я еще слышал, будто ты угрожал членам Тайного совета. Ты мировой парень, и мне просто жаль тебя…
— Не пьяней так быстро, Ник, — сказал Кристофер. — В корчме еще достаточно вина.
— Оставим эту болтовню, а то еще поссоримся, — сверкнул глазами Поули.
— Кристофер сам выбрал свою судьбу. Лучше, пока у нас еще есть время, попьем винца и послушаем трагедию «Герцог Гиз». Для писаки нет большего удовольствия, чем прочитать что-нибудь новое друзьям. Верно, Крис?
— Верно, Роб, это давняя слабость нашего брата.
— К слову, сколько у тебя экземпляров?
— Только этот черновик и еще оригинал у Джеймса Бербеджа.
— Разве ты до сих пор не отдал в печать?
— Как-то не пришлось… Так вы будете, наконец, слушать?
— А что ж, послушаем. Читай на наш суд.
— Три судьи — один подсудимый, — пошутил Кристофер и улегся с рукописью на горку подушек.
Три судьи — три палача
Дептфордский коронер Джон Шорт,[8] в противовес своей фамилии, был на редкость высоким, могуче сложенным мужчиной, что много значило при исполнении им нелегких служебных обязанностей слуги ее величества. По крайней мере, один его вид лишал преступников и наименьшего желания оказать сопротивление. Одним словом, кулачищи Джона Шорта снискали в округе больше почета и уважения, нежели его квадратная голова на бычьей шее. Однако его кулачищи были только крайне необходимым дополнением к упрямой бульдожьей челюсти на пол-лица. Если Джон Шорт за что-нибудь принимался, то он держался за это мертвой хваткой, от чего его показательная челюсть еще больше каменела.
Возбужденные крики за дверями вынудили его подняться во весь богатырский рост, и он в своем монументальном величии с достоинством ждал, что же будет дальше.
А дальше настежь растворились двери, и в сопровождении констебля Томаса Доджа в уголовное святилище Джона Шорта ввалилась целая толпа портовых грузчиков и моряков, которые здоровенными, крепкими тумаками подталкивали трех неизвестных с залитыми кровью лицами — безусловно, преступников, которых поймали на горячем. Коронер в этих делах знал толк!
Появление внушительного Джона Шорта сразу прекратило гомон.
— Том, — обратился он к констеблю, словно никого, кроме них, в помещении не было, — это еще что за мешки с костями?
— Убийцы, шеф, — ответил бравый Томас Додж. — В корчме «Скрещенных мечей» они порешили Кристофера Марло, постояльца вдовы покойного добряка Булля. А все эти честные люди, — констебль широко повел рукою, — схватили убийц на месте преступления. Все они — свидетели.
— Так! — резюмируя, изрек Джон Шорт и мудро объявил, чем вызвал значительное оживление среди присутствующих: — Где убийцы, там и палачи. Закон есть закон!
Он подтянул пояс со шпагой и приказал констеблю:
— Посади этот харч для воронья под замок и не спускай с них глаз. А я пойду в корчму и посмотрю, что там.
В сопровождении толпы любопытных свидетелей, которая двинулась за ним на почтительном расстоянии, он направился в корчму «Скрещенных мечей». Ясное дело, вдова Булля умывалась ручьями слез — женщина есть женщина.
— Слезами горю не поможешь, — произнес вторую за этот день сентенцию Джон Шорт и решительно принялся за дело: — Рассказывай, что тут произошло.
— Не знаю, господин, — всхлипывая, ответила женщина. — Я была внизу, а они вчетвером веселились наверху. Меня они не звали, потому что с утра набрали всего вдоволь. Неожиданно послышался такой жуткий крик, что волосы зашевелились. До сих пор тот крик слышу, господин, — Элеонора Булль приложила уголок подола к покрасневшим, опухшим глазам. — Я побежала к ним, но у них двери были закрыты. Тогда эти люди, — она указала рукой на свидетелей, толпившихся за широкой спиной коронера, — тоже прибежали и высадили дверь. Потом били тех троих, а затем повели их к вам, господин.
— А что там, наверху?
— Не знаю, господин, — боюсь зайти.
— Я знаю! — вдруг отозвался пискливый голос, и Джон Шорт поискал внизу глазами, чтобы выяснить, кто это осмелился нарушить ход весьма важного следствия. Шлепок, которым вдова наградили своего малолетнего сорванца, выдал его с головой.
— Помолчи! — рассердилась она на сына.
Вот это «помолчи» и сделало рыжего от веснушек, взлохмаченного Питера Булля самым главным свидетелем по делу, ибо Джон Шорт считал, что при данных обстоятельствах право наказывать имеет здесь только он.
— Ты, женщина, сама помолчи, если тебе нечего сказать, — сурово проговорил он и уставился на малолетнего Питера: — Что же ты знаешь?
— Те трое, пока их не побили, бросали в камин бумаги! — одним духом выпалил юный наследник корчмарей.
— Откуда ты знаешь?
— С дерева, — ответил Питер.
— Как это — с дерева? — не сообразил Джон Шорт.
— Я сразу влез на дерево, что растет под окном, и все видел, — гордо сообщил Питер. — А тот, пузатый, заметил меня и швырнул в меня бутылкой. Эта бутылка до сих пор валяется на огороде.
— А ну, принесите-ка кто-нибудь бутылку, — приказал коронер, и важное вещественное доказательство свидетельства Питера было вмиг доставлено.