Мне все увиденное особенно кололо сердце, так как я два лета проработал здесь, в одном из самых красивых на земле мест, в голубой Пицунде, в "Цитрусовом", где была когда-то великолепная, полувоенная, прекрасно оснащенная, экспериментальная база Государственного оптического института (ГОИ-3), как будто попавшая сюда из американского кино. Все исчезло, как утренний цветной сон.
Не смог обойтись без этого отступления — здесь, на черноморском побережье Кавказа, была когда-то другая жизнь, недоступная сегодня никому, как другой была жизнь и во всей Грузии, и в Тбилиси, городе, согревающем сердце любого неравнодушного к красоте человека. Время унесло с собой не только те года и многих из тех, кто жил в том времени. Время до неузнаваемости изменило весь быт, материальную основу его, ту часть культуры, которую уже ничем нельзя заменить или снова воспроизвести. Только и остается помнить об этом времени и надеяться, что еще не все утрачено, что-нибудь вернется…
— Начало -
Сегодня я опять возвращаюсь в те уже далекие, тбилисские дни — они были, они остались во мне навсегда, как бы далеко ни завела меня моя дорога. Это было для меня началом новой жизни, началом пути. Каждый день тогда передо мной все более раскрывался древний город, в который я сперва настороженно вглядывался, изучал и оценивал, со скупым расчетом жителя севера, но радушный Тбилиси открыл мне свое сердце. И я, уже навечно, навсегда стал принадлежать ему, благодарный своей судьбе за бесценный подарок, за причастность к жизни этого удивительного города.
Я бывал до этого в Тбилиси на всесоюзных соревнованиях по плаванию, играл в составе сборной республики или команды "Буревестник" на чемпионате СССР по водному поло, в открытом бассейне на набережной, где теперь построен ресторан "Арагви", но никогда до этого так и не смог как следует разглядеть город. Кроме вод Лагидзе, неповторимого вида на гигантскую мерцающую в ночи чашу города с высоты верхней станции фуникулера, превосходного и дешевого вина, я, оказывается, ничего до сих пор не видел, не почувствовал, не понял. А к этому древнейшему городу надо было сначала прислушаться, так как он и его воздух полны были звуками круглые сутки.
Слушать его надо было уже с самого раннего утра, особенно в районах старого города, где мы поселились на улице Бочоришвили, и где жителей "сванетского убана" (сванетский район — груз. яз), около железной дороги, еще спящих, пробуждало разноголосье бродячих продавцов мацони, меда, зелени и яиц. И еще неизвестного мне тогда продукта, протяжное выкрикивание его названия разносчиком, вызывало ассоциации с тонущими во время кораблекрушения: — "Бати-бути-и-ааа…".
Поднимался утренний бриз и нес по улице с предгорья у арсенала листья и пыль. Потом начинал медленно пробуждаться весь наш дом, весь квартал, у железной дороги поднимали гомон курды-носильщики, спешащие к вокзалу захватить "клиента" и заработать на "пур-марил" (хлеб-соль, груз. яз.). А внизу, по улице Клары Цеткин, сворачивали к "воронцовскому" мосту и предупреждали треньканьем горожан, неторопливо идущих посередине улицы, старые трамвайные вагоны начала ХХ века, с открытыми задними площадками-балкончиками. Трамваи достались городу еще со времен "Бельгийского акционерного электрического общества", соединившего живительными артериями в начале ХХ века несколько районов города — вокзал с Руставели, Авлабар и Веру.
Многоголосый Тбилиси весь звучал с утра и до поздних вечерних часов, его звуки были естественны и органически заполняли кварталы людским говором, а в изгибах буро-зеленой, обмелевшей за зиму Куры, между гранитных набережных стоял немолчный шелест стремительной воды. Звуки лились из распахнутых окон гитарным перебором или аккордами фортепиано, приветствуя весну, подхватывались пением птиц, уносящих эти мелодии в небесную высоту. "Имеющий уши да услышит…"
Мне ясно помнятся дни приезда в Тбилиси, в марте 1957 года, В первый же день, пробужденный протяжными голосами разносчиков мацони и зелени, утренним холодком, потянувшим из открытого ночью окна, я вышел на внутренний балкон закрытого со всех сторон дворика, прошел через вестибюль к крыльцу, выходящему на мощеную булыжником улицу, круто спускающуюся вниз, и обомлел. Прямо передо мной, казалось на расстоянии вытянутой руки, словно парила в воздухе розовая гора. Она уже цвела в эти мартовские дни, а мы только что приехали из серого, унылого и холодного марта Москвы и Минска, где не было и намека на тепло. Это была гора Давида или Мта-цминда, Святая гора, как ее зовут горожане.