Начиналась моя работа в институтской лаборатории со странным названием "радиоактивные методы измерения". Со мной было в этой группе 12 человек. Я еще тогда не знал, что название это условное и нужно "Элефтеру" для каких-то его структурных стратегических ходов в Президиуме Академии, с одной стороны, и чтобы прикрыть основную тему, основное направление работ нашей небольшой группы.
Все направление, в котором предстояло работать мне, было тогда "крамольным". В любом "Философском словаре" последних лет, в очередной раз "кибернетика" именовалось "лженаукой", а словари иностранных слов и энциклопедические словари просто игнорировали это слово или, если и давали ему определение, то прибавляли к нему еще и очень модные тогда эпитеты, вроде "механистическая, метафизическая лженаука", которая (дословно из словаря) является "не только идеологическим оружием империалистической реакции, но и средством осуществления её агрессивных военных планов" (см. Приложение 1, "Кибернетика").
Полемизировать с философами того времени, исповедующими "марксистско-ленинскую диалектику", было опасно, так что кибернетика, как и генетика, тихо вызревала в научно-техническом подполье, под прикрытием заинтересованных в этих обоих направлениях руководителей военно-промышленного комплекса страны, рано распознавших ее будущую роль.
В 1948 году была издана работа американского математика Норберта Винера "Кибернетика или управление и связь в животном и машине", не увидевшая тогда своего читателя в СССР, так как сразу же была направлена на полки "спецхрана". В ней были изложены соображения по вопросам разработки моделей управления социумом, экономикой, аналогичные моделям управления сложными техническими системами. Эти крамольные идеи не могли стать достоянием советских научных работников, которым настойчиво внушался тезис марксистской философии о несводимости "высших форм" существования материи к "низшим формам". При поступлении в аспирантуру или при сдаче экзаменов для защиты диссертации (кандидатский минимум), в любой области науки главенствующей была эта основная доктрина "советской философии".
Словом, как любому молодому научному сотруднику того времени, мне сразу же стало ясно, что только этим и надо заниматься. Вдохновлял нас на "дерзания" только что защитивший докторскую диссертацию Владимир Валерьянович Чавчанидзе, которого все, в том числе и я, через некоторое время, называли просто "Вова". Кстати, это была обычная форма общения в грузинской среде. И только очень уважаемых, мало знакомых и очень пожилых людей было принято называть с прибавлением к имени "батоно" (господин — груз. яз.).
Меня "Вова" сразу же увлек своим темпераментным и остроумным изложением любого материала, фантастическими прогнозами развития нашего направления, мягкой формой общения, не фамильярной, а скорее душевной, искренней, располагающей к себе. Он как ураган проносился по комнатам нашего подразделения, вызывая у всех улыбки, и поднимал настроение. Он умел и любил поговорить и еще обладал высоко развитым чувством юмора.
В рабочей группе, в которую я попал, отражалось многонациональность города. Старший в группе, ее руководитель — Мераб Бродзели, отличался мягкой интеллигентностью и волшебными руками истинного экспериментатора. Несколько медлительный и спокойный даже в самые ответственные минуты, он был надежен, и его нельзя было сбить с намеченного им курса. Его медлительность заставляла меня вспоминать фармацевтический ярлычок на пузырьках — "перед употреблением взбалтывать", что я часто и делал, тормошил его, забегал "вперед батьки", иногда неоправданно суетился. Он, как опытный погонщик, сдерживал мои, часто неадекватные порывы. Он вызывал уважение, его внешний вид излучал уверенность, с ним было спокойно.
Гриша Гольдштейн, как и положено гениальному еврейскому молодому человеку, всегда ходил с отрешенным взором и с какой-нибудь книгой под мышкой. Через небольшой период времени я узнал, что чаще всего он так нежно прижимает к себе французский роман, обычно в оригинале. Он мало говорил, сосредоточенно молчал и время от времени выдавал невероятные идеи. Во всех серьезных научных спорах мы апеллировали к нему. По коридору института он шел, боясь кого-либо задеть или наступить на ногу, и часто краснел от неделикатности своего собеседника.
С Авиком Аязяном я познакомился немного позже, мне импонировал в нем высокий уровень специальных знаний, трудолюбие и расположенность, что позволяло легко просить о помощи в трудную минуту, и получать нужную консультацию по любым вопросам. Авик никогда не отказывал в этом.