ЖЕНЯ. Что? Слово?
НИКОЛАЙ. Нет, ситуация.
ЖЕНЯ. До жути. Если бы Димка не покончил с собой, я стала бы гувернанткой у его детей когда-нибудь, когда он сделался бы хозяином.
НИКОЛАЙ. Буржуазный термин «хозяин» означает, как я понимаю, в данном случае патриарха, главу рода?
ЖЕНЯ. Да.
Она вскакивает с кресла и продолжает разговор, расхаживая по комнате и темпераментно жестикулируя.
ЖЕНЯ. Вот и Димка… Главной и определяющей характеристикой его личности была принадлежность… изначальная принадлежность к этому дому, внушительному, как египетская пирамида…
НИКОЛАЙ. Постойте. Вы сказали — «без трагедий». А его смерть — не трагедия?
ЖЕНЯ. Его смерть? Это — тьфу, ничего. А вот что за причуда была делать из семьи космос? Тем более что космос вы так удачно для себя подменили своими сказками, в которых, как я говорила, нет ничего, кроме нечеловеческого комфорта все тех же родовых отношений. Мальчик, изуродованный домашним уютом сильнее, чем падением с шестнадцатого этажа, — вот что такое ваш Димка, простите. Да покарает вас Бог за его счастливое детство.
Входит Ольга, которая слышала Женины последние слова. Она пытается схватить девушку за руки, но та вырывается и продолжает ходить по комнате.
ОЛЬГА. Женя, что вы такое говорите…
ЖЕНЯ. Патриархальная радость. Допотопная ясность. Отец — высший авторитет, он же изумительный сказочник. Волшебный дом, где существует только интерьер — и ничего снаружи. А теперь еще скажите мне, на ком бы он мог жениться, на собственной сестре, да?
НИКОЛАЙ. Погодите, Женя. Оля, как она там?
ОЛЬГА. Ничего, я отвела ее в спальню. Женя, а вы, значит, хотели за него замуж?
ЖЕНЯ. У меня и в мыслях такого не было. Стараниями вашего моралиста-супруга девушка, которая на что-то согласилась до свадьбы, для него просто шлюха, а уж та, у которой и до него были мужчины — вообще дрянь, ничто.
ОЛЬГА. Вас никто не заставлял соглашаться, вы уж извините.
ЖЕНЯ. Клянусь, я этого очень не хотела. На мой взгляд, быть проституткой меньший грех, чем стать пусть даже верной любовницей такого вот Димки. Но это было бы нечестно. Я ведь не была уже девицей к моменту нашего знакомства, и потом… Я выросла не в вашей семье и успела здорово устать, а с ним разве отдохнешь…
НИКОЛАЙ. Почему?
ЖЕНЯ. Потому что вы, Николай, не умерли в тот день, когда он достиг совершеннолетия.
НИКОЛАЙ. Что вы хотите этим сказать?
ЖЕНЯ. До самой вашей смерти он оставался бы всего лишь вашим ребенком, если б сам не умер.
ОЛЬГА. Вы серьезно считаете, что мы перед ним виноваты?
ЖЕНЯ. Я говорю, что он был еще не человек, а только наследник, то есть сын человека.
ОЛЬГА. Выходит, мы слишком хороши?
ЖЕНЯ. Вы ли хороши, я ли дурна, а только, Николай, пока вы живы — он дерьмо, это неизбежное следствие здешней очищенной от примесей патриархальности.
ОЛЬГА (хватаясь за спинку кресла, на котором сидит Николай). Что вы, Женя…
ЖЕНЯ. Кто я ему была? Судите сами. Так, любовница, чья роль в его судьбе весьма благородна, но — увы! — эпизодична, и тем не менее я не знаю, его я любила или эту вот бархатную гостиную.
НИКОЛАЙ. Женя, подойдите ко мне.
ЖЕНЯ (подходит к нему). Ну?
НИКОЛАЙ. Вы любили Дмитрия?
ЖЕНЯ. Я? А как вы считаете, можно ли любить совокупность прекрасных качеств? Вы ж писатель — и сами прекрасно понимаете, что, сколько ни складывай друг с другом определения, предмет из этой суммы никак не возникнет.
НИКОЛАЙ. Таким образом, для вас не имеет значения, он или не он?
ЖЕНЯ. Почти так.
НИКОЛАЙ. Тогда вы почти шлюха.
ЖЕНЯ. А это уж на вашей совести. И не надо, пожалуйста, играть словами. Я наигралась. Да, возможно, для меня это был именно разврат, хотя на самом деле — лишь момент воспитания наследника. С его стороны все было в порядке. А чтобы как-то оправдаться, я для виду приняла заданные вами условия — но мне пришлось сделаться полным ничем в надежде, что он почувствует себя хоть чем-то. Увы — все тщетно. Отец-сказочник — это на всю жизнь. Ваша власть оказалась сильнее моего вымученного ничтожества.
Ольга подает Николаю пепельницу, он выбивает трубку, потом берет в руки табакерку, открывает ее и снова закрывает.