Прелый еловый бор сменился напоенным светом березняком, из-под конских копыт облаками взвилась невесомая белая пыль. Через час миновали пепелище Торошинки: черное, скорбное, усеянное надгробиями обгоревших печей. Рух почуял недоброе, как только увидел временный лагерь Лесной стражи в излучине крохотной, заросшей камышом и осокой реки. Победителей никто не встречал, не было видно дыма костров, шатры оказались повалены, рваная холстина угрожающе хлопала на ветру.
— Твою же мать, — выразил общие чувства Захар, срывая лошадь в галоп.
Солнечный полдень вонял кровью и трупами. Валялись перевернутые котлы, деревянные ложки, стоптанные сапоги, рубахи и кафтаны, пищали и боевые топоры. Смятые одеяла в упавших шатрах слиплись от крови. Сотник слетел с лошади и метался по разгромленному лагерю. Ничего не понимающие бойцы тихонько матерились, разыскивая товарищей. Рух просто гулял, среди хаоса и мечущихся людей, из интересного углядев подозрительные бурые пятна в траве и неаккуратно сложенные под осиной витки чьих-то кишок.
— Савелий! — заорал Грач. — Прокоп!
В ответ тишина и насмешливый вороний грай.
— Савелий!
— Сколько оставил людей? — задыхаясь спросил десятника Захар.
— Троих, — отозвался Грач. — С ними найденыш. Да что тут приключилось, мать его так? Савелий!
Бойцы докладывали наперебой:
— Никого!
— Кострище остыло.
— Все побросали.
— Нету ребят.
— Тут дело такое… — Приземистый, с огромными плечищами егерь утробно сглотнул и показал оторванную человеческую руку. — Во чего отыскал.
Волчьи головы загомонили, одновременно поминая Дьявола и крестясь. Бучила отобрал находку и пристально изучил. Рука как рука. Мускулистая, волосатая, крепкая. Сколько сил надо, чтобы руку взрослому мужику оторвать? С жареной курьей ногой не всегда сразу управишься, а тут вон оно как… Рука была вырвана из плеча, головка сустава жутко белела в черных разводах свернувшейся крови. Обрывки плоти и кожи висели дряблыми лохмами. Рука была совсем свежая…
— Маэвы, суки, — выдохнул боец с двумя короткими мечами за поясом.
— Ага, где это видано, чтобы зеленомордые добычу не взяли? — возразил Грач, крутя в руках длинную тяжелую пищаль.
— Точно, — согласился стражник, нашедший руку. — Мавки бы все подчистую повымели, до последней засратой тряпочки.
— Савкина пищаль, вон на прикладе выщерблина знакомая. — Грач шумно принюхался к дулу. — Не стреляная.
— Внезапно напали? — предположил черный как туча Захар.
— Видать, — согласился Грач. — Только вот кто?
Рух замер, прикрыв глаза. Его охватило хорошо знакомое чувство присутствия совсем рядом противного Богу и человеку ожившего мертвяка. Вокруг опустошенного лагеря густел лишь ему понятный привкус лютой злобы, гнили и все того же черного колдовства, словно приклеенного к пепелищу несчастной Торошинки. Зло не сгорело в огне, зло осталось в углях, пепле и остывшей золе, затаилось и поджидало, готовясь выпустить ядовитые когти.
— Где могила? — глухо спросил Бучила, обрывая споры и крик.
— Там, — ничего не понимающий Грач ткнул в сторону леса. — На погосте, как полагается, все чин по чину, яма не глубокая, но…
— Без подробностей. — Рух зашагал в нужную сторону, на ходу доставая пистоль. Щелкнул замок. Предчувствия были самые поганые. Что-то пришло и убило лесных стражей и слюнявого идиота Андрейку. Жизнь — штука смешная, выжил парень в Торошинке, а тут сгинул ни за что ни про что.
Деревенское кладбище прилепилось к лесной опушке оплывшими холмиками могил, потемневшими крестами и крохотной часовенкой с крышей, заросшей клочьями влажного мха.
Братскую могилу долго искать не пришлось, в глаза сразу бросились отвалы свежей земли. Внутри у Бучилы предательски екнуло.
— Всем стоять. — Рух осторожно пошел вперед, готовясь чуть чего задать стрекача. Сучка-интуиция не подвела. Длинная, саженей в десять, скудельня осыпалась и зияла черными, вонявшими трупами и падалью норами. Черными дырами, открывавшими путь к пяти десяткам торошинских мертвяков. От поганого ощущения чужого взгляда по спине бежала зябкая дрожь.