Версты тянулись одна за другой, лес тонул в кромешной настороженной темноте. Ухали совы, светились зеленым коряги и сгнившие пни. В чаще танцевали и прыгали едва заметные огоньки. Где-то вдали выли волки, созывая родичей на охоту и пир. Скверня, жуткая, опухшая, напоминающая утопленника, величаво парила над головой. И казалось, ночной дороге не будет конца. До монастыря осталась примерно половина пути. И тут горизонт на северо-востоке полыхнул слепящей, багрово-малиновой вспышкой…
Глава 8
Небеса цвета пролитой крови
Покровский монастырь в ночной темноте казался огромным затаившимся зверем, молчанием и пустотой нагоняя беспричинную жуть. Хотя какую там беспричинную, на хрен? Самое поганое знать, что внутри кроется с полторы сотни этих самых причин: гнилых, злобных, смертельно опасных причин. Грач перевалился на другой бок, чувствуя холод, идущий с земли. От долгого вглядывания в ночь болели и слезились глаза. Он уже третий час валялся на пригорке в полу ста саженях от монастыря, взвалив на себя обязанность передового дозора. Он да парнишка Сергейка из деревни Куребихи, взятый с собой.
Налетающий ветерок играл листвой одинокой березы, в ближнем перелеске надрывались козодои, горизонт за спиной горел алым пятном. В Куребихе, как Захар и наказывал, с сумерками запалили огромный костер. Грач велел, а деревенские вопросов не задавали, доверившись военному человеку. И совершенно зря… Зарево мигало и переливалось, призванное привлечь мертвяков. Без костра, глядишь, и мимо бы прошли, а так потянутся как мотылечки на свет. Огромные, мерзкие, разложившиеся мотыльки. И было понятно, что деревне конец. А деревенька хорошая, ладная, семь дворов, бани, сараи, все как положено. Жили себе, не тужили, пахали землю, женились, радовались и плакали, рожали детей. А теперь, эх…
У самого Грача не было ни дома, ни жены, ни детей. Пятый десяток разменял, а кроме двух пуль в спине и наконечника стрелы под ключицей, ничего не нажил. Родился в Копорье, отец горбатил на верфях, мать до изнеможения полоскала чужое белье, успевая рожать между делом без счету детей. Грач сызмальства помогал отцу, рано познал плотницкое и корабельное ремесло, приучился к охоте, бил осторожную белку тупой стрелой, чтобы ценную шкурку не повредить. Рос ловким, шустрым, себе на уме. Родительской доли не жаждал, и в шестнадцать лет, когда начали в очередной раз с улицы рекрутов набирать, шагнул из строя недорослей вперед. Попал в Лесную стражу, о чем никогда не жалел. Пока простые солдатики маршировали на плацах, гладили форму и пудрили парики, старшие товарищи учили Грача и других счастливчиков убивать, выслеживать и выживать. Из десяти новобранцев к концу обучения оставалось пятеро. Лучшие из лучших. Последнее испытание под издевательским названием «Прогулка» навечно отложилось в душе, шутка ли, сорок четыре версты непролазных чащ и болот, кишащих нечистью всех мастей, которые нужно преодолеть за два дня и одну ночь, скрываясь от патрулей. Ни еды, ни воды, только карта с отмеченными точками, каждую из которых нужно найти. Смерть испытуемого — обычное дело. Грач выжил и дошел до конца, получив на шею заветную татуировку с оскаленной волчьей башкой. Дальше затянула служба — выискивал шведские шайки в балтийских лесах, ходил в рейды на московитов, выжигал Скверну возле Плетей, дрался с падальщиками, участвовал в последней маэвской войне. Свою жизнь не берег, чужими не дорожил, без крови, убийств и походов не видел себя. Десяток медалей, два «Александра» за храбрость, почетная пенсия не за горами, и вот, придется помирать в битве за неприметную деревню Куребиху. Песен о таковском не сложат…
— Дядька Григорий, а дядька Григорий, — Сергейкин шепот оторвал Грача от раздумий. — Глянь, вродь движется что.