Чирикнуло. Рух повернулся на звук и увидел семейство белок, рассевшееся на ветке искривленной сосны. От вида мелких зверьков кинуло в дрожь, рыжие шкурки облезли, открывая почерневшее мясо и оголенные ребра. Сидящая с самого края, толстая и раздувшаяся, умывалась, сдирая с черепа кожу. Две мелкие дрались и шипели, пожирая еще живую кукушку. Птица вяло дергалась, уронив голову и поджимая скрюченные тонкие лапы.
Чуть дальше, ткнувшись рылом в обочину, валялся кабан. Клыки на морде превратились в нечто похожее на развесистые оленьи рога и своей тяжестью придавили дикого свина к земле. Облезлые, обросшие пепельным мхом бока едва заметно вздымались, крохотные багровые глазки посматривали беспомощно и ненавидяще. Рядом толкались и суетились три поросенка, вгрызаясь родителю во вскрытое брюхо, аппетитно чавкая и вытаскивая кольца сизых кишок. У одного атрофировались задние копыта, а двое срослись боками и мешали друг дружке, непонимающе огрызаясь и злобно похрюкивая.
Из чащи донесся сдавленный, полный боли и ужаса вопль, высоченная сосна саженях в полста от тракта дрогнула верхушкой, оглушительно скрипнуло, дерево начало медленно падать и ухнуло в заросли с треском и грохотом. Повторился леденящий душу, прерывистый вопль.
— Кто-то там нехороший, — предположил Бучила. — И сюда, видно, идет.
— И встретиться не хотелось бы, — в тон ответил Захар и чуть повысил голос: — Уходим, быстро. И тих-ха у меня.
Обоз поспешно запетлял по дороге, позади обрушилось еще одно дерево и раздался очередной плаксивый, полный отчаяния крик. Егеря настороженно оглядывались, баюкая оружие на руках. Кто там баловал, выяснять не хотелось. Даже неугомонный естествоиспытатель Вересаев примолк. Видать, передумал коллекционировать все искаженное Гниловеем дерьмище подряд.
— Страх какой, а, упырь, — сказал нагнавший Руха барон Краевский.
— Не то слово, — согласился Бучила и задал давно волновавший его вопрос: — Ты почему без сапог?
— Потерял. Или пропил, — счастливо сообщил Сашка. — Я как гулять начинаю, мне сам черт не брат.
— Гоже ли, дворянину без сапог?
— Приемлемо, — рассмеялся барон. — Особенно летом. Знаешь там, на рассвете, босиком по росистой траве, простая жизнь, мысли о вечном. Главное, честь не пропита и шпага, а значит, будут и сапоги.
— Шпага приметная, — согласился Рух.
— Работа миланского мастера Джованни Цезари, — похвастался Сашка. — Все клейма на месте. Батюшка с войны приволок, снял с какого-то шведского хлыщика. За ее цену можно городишко завалящийся сторговать. Одних самоцветов четырнадцать штук. — Барон стыдливо спрятал глаза. — Было, правда, пятнадцать, да один рубинчик махонький я сколупал и ростовщику заложил. Думал, выкуплю, да не срослось.
— Что скажет батюшка?
— А ничего не скажет, — улыбнулся Сашка. — В морду даст, а я потерплю. Ведь за дело. Отец нравом крут, на расправу скор, шутка ли, двадцать пять лет в кирасирах служил. Рожа в шрамах, левого глаза нет, в спине осколки гуляют, куда захотят.
— Наследства лишит, — надавил на больное Рух.
— Это вряд ли. Я единственный у него. У маменьки после меня что-то надломилось в нутре, перестала рожать, чему ни я, ни она не расстроились. Именье делить не придется, а маменьке не надо свиноматкой ходить. Сестра у нее, Софья, восьмерых родила, растолстела, характер испортился, от мужа прячется под разным предлогом. Так что батюшка меня бережет, оттого вместо армии в университет и определил. Думает, отучусь и в чиновники какие подамся, штаны просиживать за столом.