Едущий сбоку Захар изменился в лице, закашлялся и сплюнул под копыта коня.
— Порядок? — участливо спросил Рух.
— В башке помутилось. — Безнос утер губы рукавом. — На мгновение даже вроде ослеп. Сейчас ничего.
— А у меня все прекрасно, — соврал Бучила, радуясь, что хреново не ему одному.
— Устал я, видать, — неуверенно сообщил Захар.
— А мог бы в Волочке вино со шлюхами пить.
— Ага, а мог попом стать али свинопасом. В жизни хер угадаешь.
— В профессоры тебе надо, вон умности изрекаешь какие.
— В прохвесоры можно, — кивнул Захар. — Отец-то мой помер уже.
— А он тут при чем? — удивился Рух.
— Грамотных не любил, — отозвался Безнос. — Знаешь, как говорят, договор с Сатаной подписывать надо. А кто подписать может? Только грамотный. Значит, любой, кто буковы знает, суть вероятный слуга дьявольских сил.
— Башковитый был мужик.
— У нас в роду только такие и водятся. Оттого и пьяницы все, как на подбор. Мужик-то через чего пить начинает? От мыслей всяких шибко умных в башке.
— Я за тобой записывать буду. Потом книжку выпущу, озолочусь.
— Тоже грамотный? Будешь под подозреньем теперь.
— Мне тоже что-то не по себе, — сказал егерь, едущий следом. — В ушах звенит.
И тут же жалобы посыпались со всех сторон, как прорвало:
— И у меня.
— Мутит, аж до кишок.
— Темнеет перед глазами.
— Последствия Гниловея! — донесся приглушенный голос профессора из кареты. — Господи, какой же у меня разыгрался жуткий мигрень. Надо немножечко потерпеть, и все пройдет!
И надо отдать должное, Вересаев оказался прав. Боль потихонечку отступила, оставив после себя мутную тяжесть и спутанные, хаотичные мысли. Тракт шел густым обезображенным Черным ветром лесом. Целые куски леса гнили на корню, шевелились и тянули к путникам гибкие, лоснящиеся от слизи, длинные ветки. На многих стволах появились узкие, затянутые уродливыми наплывами коры, беззубые рты. В кронах, сбросивших хвою и листья, виднелись продолговатые плесневелые коконы. Время от времени эти странные плоды лопались с влажным хлопком, роняя к корням жидкое, зеленое месиво. В жиже что-то шевелилось, дергалось и пищало, но приблизиться к обезображенным зарослям и посмотреть никто не рискнул. Несло тяжелым духом разложения, скисшего, кишащего личинками мяса и тухлых яиц. Исчезли птицы, исчезли животные, но в лесу все время что-то трещало, вопило, верещало и перекрикивалось. Там, под сенью изуродованных, истекающих гноем деревьев, кипела и бурлила извращенная жизнь. Дважды издали видели непонятных, бесформенных тварей, поспешно скрывающихся в лесу. От одной на дороге остался черный масляный след, при виде которого беспокоились и испуганно фыркали лошади.
А потом едущий впереди егерь, вдруг накренился и упал из седла. Засада? Рух поспешно лапнул пистоль, наблюдая, как солдаты Лесной стражи слаженно выстраиваются в боевой порядок, беря ближайшие заросли на прицел. Выстрела слышно не было, но могли и стрелу засадить.
— Фома! Фома!
К упавшему бросились товарищи, осмотрели, принялись хлопать по щекам и трясти. Егерь обмяк, лицо приняло землистый оттенок.
— Помер Фома.
— Отдал Богу душу.
— А ну, отошли, — к пострадавшему пробился Осип Плясец, ротный лекарь, низкий ростиком, худощавый, с куцей бороденкой на битом оспой лице. — Отошли, я сказал. Не толпись!
Он прижался ухом к груди, нахмурился, выругался, вытащил из объемной сумки на боку крохотное оловянное зеркальце, поднес к лицу Фомы и облегченно сказал:
— Дышит.
— Дышит! — подхватили егеря.
— Живой!
— Сознаниев лишился, как кисейная барышня, — хохотнул Чекан.
— Ну что там, Осип? — спросил Безнос.
— А не знаю, — отозвался лекарь. — Худо Фоме, а от чего, не пойму. Отлежаться надо ему.
— В телегу, к студентам грузите, — приказал Захар.
— У нас нету местов! — выкрикнул толстый маркиз Васильчиков.
— Жирного выбросьте, — посоветовал Рух.
— Да я ж пошутил! — пискнул маркиз. — Тут еще трое поместятся. Милости просим!
— Осип, будь рядом, приглядывай. — Захар проследил, как Фому уложили на солому, потеснив несчастных, погибающих от похмелья студентиков. — Все, двинулись! И чтобы больше без поганых сюрпризов!