И новые подтверждения, к сожалению, ждать себя не заставили. Люди жаловались на головные боли, ломоту в костях и обрывчатые видения. Не отъехали и версты, как вдруг очнулся Фома. Из телеги со студентиками вдруг раздались заполошные вопли, и Рух, обернувшись, увидел, как валявшийся без сознания егерь пришел в себя, сел и взялся орать. Степка с Родькой шуганулись на другой край, выставив все имеющееся оружие — дубинку и короткий, траченный ржавчиной меч. Но агрессии со стороны очнувшегося егеря не последовало, он резко перестал орать и замотал башкой, вывесив на бородищу клейкие нитки слюны.
— Фома! — окликнул Захар. — Фома!
Фома окаменел, уставившись в вяло шевелящийся, тихонечко шепчуший лес. Он что-то видел там, в мешанине оживших ветвей. Нечто доступное ему одному. Пустой, омертвевший взгляд обрел осмысленность и остроту.
— Катенька, дочка, — пролепетал он и вывалился из телеги в раскисшую грязь. — Катенька.
Фома взгромоздился на четвереньки и пополз по обочине в заросли, поскуливая и повторяя, как заведенный:
— Катенька… Доченька… Катенька…
— Фома, стой! — рявкнул Захар.
Егерь на мгновение пришел в себя и повернул красное, зареванное лицо.
— Командир? Дочка там. Катенька. Кличет меня.
— Нету там никого.
— Как это нет? — опешил Фома. — Слышу я. Зовет. «Батюшка, батюшка». Страшно одной.
— Обман это, — веско сказал Безнос.
— Не обман, — уперся Фома и с трудом встал на мягкие, тряпичные ноги.
К нему подступились сразу втроем: лекарь Осип и еще двое егерей, окружили и мягко взяли под руки.
— Фома, успокойся, Фома, — попросил Осип вполголоса. — Нет там никого.
— Нет. Никого. — Фома застыл. — Может, и правда, чудится мне?
— Чудится, — ласково подтвердил Осип. — Пойдем, приляжешь. Отдохнуть тебе надо.
— Чудится, чудится… — зашептал Фома, позволил увлечь себя к телеге, но Рух успел заметить изменившийся взгляд. Напряженный, колючий, шальной. Фома прильнул к Осипу, как к родному, дернулся и тут же отскочил, сжимая в руке вырванный у лекаря из-за пояса двуствольный пистоль.
— Назад, все назад! — истерично заорал Фома.
— Тихо-тихо. — Осип примирительно выставил руки. Егеря отшатнулись.
— Фома, не балуй! — строго окрикнул Захар. — Опусти ствол! Поговорим.
— Назад, я сказал! — оскалился Фома и тут же снова заскулил, мельком посматривая на лес. — Дочка там, дочка. Катенька. Ждет меня…
— Пущай идет! — посоветовал Рух. — Ступай, мил человек. Спасай дочку свою.
Фома недоверчиво кивнул и попятился к зарослям. Ему никто не мешал. Оно и правильно, человек ежели не в себе, лучше не трогать его. Пальнет и сомневаться не станет. Лучше один мертвец, чем два или три. Арифметика — жестокая сука.
Фома убедился, что ему не препятствуют, и заторопился к черным, воняющим падалью зарослям. Испоганенные Гниловеем деревья пришли в движение, послышался неясный, стрекочущий треск. Тронувшийся умишком егерь обронил пистоль и шатающейся, дерганой походкой устремился в хищный, оживленный самым черным колдовством, жутко темнеющий лес, протянувший навстречу искривленные, сочащиеся гнойной слизью щупальца и жгуты. Фома, не обращая внимания, отпихнул мясистые, покрытые мокнущими язвами стебли и скрылся из вида.
— Был дурак, и нет дурака, — нарушил молчание Чекан.
Егеря срывали шляпы, сдавленно матерились и призывали святых. Осип бочком подобрался к брошенному пистолю и опрометью бросился обратно.
— Как глупо. — Захар сплюнул в сердцах.
— Сходи за ним, — предложил Рух.
— Ага, бегу, — поморщился Захар. — Дочь ему привиделась, надо же. Катерина два года назад от горячки померла. Крепко он тогда тосковал.
— Очередной поклон профессору, — задумчиво кивнул Рух. — Гниловей, и правда, вытаскивает наружу всю гадость, припрятанную в душе. Тебе чего предлагает? Денег, баб, новый нос?
— А тебе? — ушел от щекотливого вопроса Захар.
— Ничего, — признался Бучила. — В башку словно свинца налили, соображаю херово, но ни видений, ни голосов. Придушить, конечно, кого-нибудь хочется, но это так, обычные мысли.
— Не действует на тебя?
— А кто его знает? — задумался Рух. — Наверное, нет. Я духом силен, воля железная.
— И мертвый к тому же.
— И мертвый, — согласился Бучила и помахал застывшему неподалеку Ситулу. — Эй, господин маэв, можно на разговор?
— Чего тебе, неупокоенный? — отозвался Ситул.
— Скажи-ка, друг ситный, как себя чувствуешь? А то все молчишь и молчишь. Все с ума посходили, а ты в стороне.