— А потом? — спросил Морис.
— Потом они попадут в Рабочую Компанию, — сказал Биндон, — наденут синюю холстину.
— А потом?
— Потом они разведутся, — сказал Биндон.
Прежняя трудность развода давно смягчилась, и семейные пары могли разводиться по сотне различных причин и поводов.
— Да, они разведутся… Я их заставлю, я это устрою. Клянусь Богом — это будет! Ей ничего не останется больше. А того, другого, я растопчу, уничтожу, сравняю с землей…
Мысль о том, как он сравняет с землей Дэнтона, пришпорила Биндона. Он даже забегал по комнате взад и вперед.
— Она будет моей. Ни Бог, ни сатана не избавит ее от меня! — кричал Биндон.
Тут вдруг страсти в нем остыли самым трагикомическим образом: у Биндона жестоко заболело под ложечкой. Он вытянулся и героически решил не обращать никакого внимания на эту боль.
Морис молча слушал, его пневматическая шапочка осела, как проколотый пузырь…
Так случилось, что Биндон начал упорно работать над разорением Элизабет. Он пустил в ход все свое искусство и все влияние, каким в те дни обладали богатые люди. Ни совесть, ни религия ему нисколько не мешали. Время от времени он посещал очень знающего, очень интересного и милого священника гюисманитской секты модного культа Изиды и исповедовался ему, изображая свои мелкие делишки в виде величественного порока, в виде борьбы против небесных сил. Очень знающий, симпатичный и милый священнослужитель, представляя собой небесные силы, выражал скромное удивление и почтительный ужас, налагал на Биндона легкую и удобную епитимью и советовал грешнику уединение в чистом, изящном, гигиеническом монастыре, очень удобном для грешников с хорошими средствами и плохой печенью.
Из этих маленьких экскурсий Биндон возвращался обратно в Лондон с обновленными страстью и энергией. Он подводил свои мины с удвоенным старанием и целыми днями сидел в одной галерее над городскими путями в том квартале, где жила Элизабет. Из этой галереи был виден вход в бараки Рабочей Компании. И наконец, в одно прекрасное утро Биндон увидел, как этот вход открылся перед Элизабет.
Первая часть его замысла осуществилась, и он мог теперь посетить Мориса и сообщить ему, что молодые люди дошли до самого худшего.
— Теперь ваша очередь, — сказал он, — вы можете дать волю вашему родительскому сердцу. Она ходит в синей холстине, и они живут в конуре, а ребенок их умер. Теперь она видит наглядно, какие радости принес ей этот господин, — бедная девушка! Теперь она все видит уже в настоящем свете. Вам надо посетить ее и очень осторожно, не упоминая совсем обо мне, заговорить о разводе.
— У нее упрямый нрав, — сказал Морис неуверенным тоном.
— Это такая душа! — воскликнул Биндон. — Это удивительная девушка, удивительная девушка!
— Но ведь она откажется.
— Пускай откажется. Вы даже не налегайте особенно. Только подайте ей первую мысль. Потом, в этой норе жизнь такая трудная, нерадостная, когда-нибудь настанет день, и завяжется ссора… И тогда…
Морис подумал и решил исполнить совет. После этого Биндон, по совету своего духовника, на время уединился. Он поселился в монастыре гюисманитской секты. Монастырь помещался в одном из верхних этажей. Тут был очень чистый воздух, и освещение было не искусственное, как внизу: здесь светило солнце; были даже лужайки зеленой травы под открытым небом, и вообще все удобства для отдыха и созерцания. Вместе с прочими обитателями монастыря Биндон принимал участие в простой и здоровой трапезе, присутствовал на песнопениях в храме, а в остальное время был предоставлен самому себе.
Он проводил дни в размышлениях об Элизабет; о том, как очистилась его душа после знакомства с ней; о том, какие условия поставит отец гюисманит, прежде чем дать разрешение на брак с разведенной и грешницей.
Биндон прислонялся спиной к одной из колонн храма и погружался в мечты о превосходстве высокой любви сравнительно с чувственностью. Он ощущал странное колотье в груди и в спине, чувствовал жар и озноб, общее недомогание и тяжесть, но старался не обращать внимания на эти мелочи. Все это были, конечно, только отзвуки прежней жизни, которую он решился оставить раз и навсегда.
Выйдя из монастыря, Биндон тотчас же направился к Морису: хотелось скорее узнать что-нибудь об Элизабет. Морис был настроен сентиментально и склонен был рассматривать себя как примерного отца, сердце которого глубоко тронуто страданиями дочери.
— Как она побледнела, — говорил он взволнованно, — как побледнела! И когда я заклинал ее покинуть того и уйти к новому счастью, она уронила голову на руки, — здесь голос Мориса дрогнул, — и заплакала… — Он был так взволнован, что не мог говорить больше.