Печатная машинка стоит ближе к центру комнаты. Пол в середине сгнил, и я боюсь, что однажды вернусь в гостиницу и найду ее тремя этажами ниже, разлетевшуюся вдребезги, а сверху — пробитую в падении кроличью нору в качестве эпитафии. Но близость к центру комнаты на некотором расстоянии от стен обеспечивает некое подобие звукоизоляции от окружающего мира, когда я печатаю эти строки.
Вот мы и подошли к главному: как я уже говорил, гостиница на Тайлер-стрит — выгоревшая, заброшенная, пустая скорлупа, которая служит в данный момент единственной цели — скрыть меня и мои грехи. Вестибюль пуст, номера не заняты, кабина лифта давным-давно лежит на дне шахты. Отель мой, и только мой.
Так я думал вплоть до того вечера.
Из торгового центра я вернулся извилистым серпантином, обрубая все возможные хвосты, которые могли отрасти при моем поспешном уходе оттуда. Шансов, что за мной идут, было мало — большинство спецов по возврату биокредитов не провожают клиента до относительно безопасного убежища — для выполнения заказа им отлично подходит любой переулок, поэтому сохранность всех моих органов, искусственных и естественных, через сто ярдов пути явилась хорошим знаком.
Однако на всякий случай я пересек город, заходя в паркинги, привычно заводя машины без ключа, накоротко замкнув провода, прячась в трубопроводах и ныряя в коллекторные люки при виде блюстителей порядка. Парни в синем не сотрудничают с Кредитным союзом, но, как и остальная часть общества, получают вознаграждение, стукнув куда надо о ходячем мешке неоплаченных искорганов; всегда лучше избегать встреч с копами — целее будешь.
На Тайлер-стрит я добрался уже к полуночи. Усталость давала о себе знать: мышцы казались вялыми, как китайская лапша, и я не рискнул идти обычным путем — вскарабкаться по стене заднего фасада, прыгнуть на пожарную лестницу, войти в гостиницу через окно третьего этажа и подняться в номер шестьсот восемнадцать. Я поступил как любой растяпа-биокредитчик в бегах: поперся через вход.
Основательно испортив себе настроение растущей тревогой насчет возможного хвоста и отсутствия осторожности на входе, я лишь через десять минут заметил лист бумаги, заправленный под валик моей пишущей машинки. Листок, который я не вставлял.
Я двинулся к машинке. Механическое сердце получило сигнал ускорить перекачку крови. Это был не просто чистый лист бумаги, на котором так и тянет что-нибудь напечатать; он уже содержал послание — не четкими жирными буквами «Кенсингтона», а неистовыми каракулями, с нажимом выведенными красной ручкой. Я резко обернулся; ноги словно налились свинцом, а мир вокруг медленно закружился. Камера внутри моей головы производила панорамную съемку под разными углами, когда зрение сфокусировалось на незнакомом листке со свежей надписью.
Для простоты привожу здесь оригинал этого образца лаконизма. Там было всего одно слово:
Заткнись.
То, что на меня все же вышли и я больше не одинок, не вызвало ожидаемой паники; возможно, мысль о компании, пусть даже пока невидимой, притупила тошнотворный страх, что меня нашли и предлагают уняться самому. Вряд ли сюда наведался специалист по возврату биокредитов: они не оставляют записок, максимум коротенькие пояснения родственникам должника, что к чему. Разумеется, я не настолько разволновался, чтобы последовать столь доходчиво изложенному совету и соблюдать тишину. Если стук клавиш машинки мешает моему новоявленному соседу (или соседке), пусть перебирается в другое заброшенное здание. Даже будь у меня намерение сдаться, записка с коротким грубым предложением подлила масла в огонь под моей задницей, и я печатал всю ночь, изо всех сил ударяя по клавишам, пока костяшки пальцев не свело, а запястья не начало простреливать. Я всегда нарушал прямые приказы.
В первый же вечер за границей, забросив на плечо неподъемные сумки на ремне, мы с Гарольдом Хенненсоном сошли из грузового самолета на итальянскую землю и пробились сквозь толпу солдат к ближайшему наземному транспорту. Я почему-то думал, что у самолетных ангаров нас встретит толпа женщин с цветами, поцелуями и ключами от гостиничных номеров, но все достойные поп-звезды фантазии растворились в воздухе, едва открылись двери и в салон ворвался гул недовольных мужских голосов. Приказы полетели с молниеносной быстротой, и я не понял, какие адресованы мне, какие — Гарольду, а какие — остальным морпехам, бегавшим кругами по бетонной площадке. Пока раскумекал, что к чему, успел промаршировать с тремя разными взводами под бодрый припев «Гимна военной поры».
Командовавший нами лейтенант приказал мне убираться на хрен из аэропорта, но не переходить с бега на шаг, пока не найду взвода, к которому приписан. Но когда я припустил к двойным дверям, а мои получившие назначение соотечественники уже сидели в веренице открытых грузовиков, молодая красавица итальянка с черными как вороново крыло волосами заступила мне путь. Грудь у нее была небольшая, но так упруго натягивала майку без бретелек, что мои ступни будто примагнитились к земле, и я забыл о Соединенных Штатах, вооруженных силах и всяком понятии о сексуальной морали.
— Солдат, — сказала она, старательно выговаривая каждый звук большими пухлыми губами, — ты уезжаешь, чтобы умереть за меня! — И с этими словами буквально упала мне на грудь, крепко обхватила руками за талию и устроила моим гландам долгий, медленный и чувственный массаж языком.
Не знаю, то ли я ожидал демонстрации любвеобильных дам в аэропорту, то ли скучал по Бет, а может, хотел произвести впечатление на женщину своим чувством долга или просто был всегда готовым молодым парнем, застоявшимся в дороге, но я прильнул к этому рту и телу со всей молодой страстью, работая губами и языком в ритме ча-ча-ча. С тех пор видал я эти уличные нежности не скажу где.
Эта тварь стащила мой бумажник.
— Цыгане, — стращал меня Гарольд вечером, когда мы распаковывали сумки. — Ты с ними поосторожнее. Тырят все, что гвоздями не прибито.
— Она показалась мне классной, — защищался я.
— Сейчас она еще лучше, с лишней полусотней баксов в кармане.
Большая часть багажа Гарольда состояла из продуктовых запасов: металлические и стеклянные банки с белковым порошком и специальными энзимами и энергетические батончики с шестью разными добавками (на вкус все как один напоминали опилки). Во время разговора он вынимал это добро по штуке и расставлял под койкой ровными рядами.
— Морская пехота тебя как-нибудь прокормит, — сообщил я Гарольду. — Не обязательно давиться всякой фигней.
Но Гарольд был в своем репертуаре.
— В морской пехоте кормят хорошо, — согласился он. — Если ты смыслом жизни поставил себе стать морпехом.
— Метишь выше? — поинтересовался я.
— Я не хочу быть просто «одним из», — сказал он. — Я хочу быть лучшим.
Чем он в конце концов стал, так это красным пятном на желтовато-сером песке пустыни. Бедный Гарольд! На худой конец он согласился бы стать удобрением для пары кактусов, но взрыв танка начисто снес всю растительность в радиусе нескольких десятков метров.
Снимок попал в газеты под заголовком «Трое убитых на маневрах в Африке», и я уверен, что фотокорреспондент «Звезд и полос» запечатлел и мой левый рукав — я там скорбел по утрате товарища. На фото — выжженная земля с грудой искореженного, бесформенного металла в центре. Несколько солдат молча смотрят на место взрыва, не зная, что предпринять, обалдело переглядываются и пожимают плечами.
А тогда, в Италии, мы с Джейком заканчивали разбирать сумки, когда Гарольд приступил к своей первой порошковой трапезе за день. Шел уже четвертый час, но мы еще не видели командира — он куда-то уехал и, как нам сказали, не вернется до ночи.
В результате отсутствия сержанта наш взвод слегка расслабился по сравнению с привычным военным неврозом, привитым нам курсом боевой подготовки. С солдатскими шутками и солеными прибаутками мы познакомились с другими новобранцами, только-только расправлявшими крылья в условиях начала войны.