— Кому-то здесь стоит прикусить свой язык, — выпалил офицер, нависнув надо мной и грубо схватив меня за плечи.
— Почему же? — невротично вздернула бровь я. — Потому что слова, которые говорит этот язык, внезапно контрастируют с речами вашего фюрера? — протянула я. А после, видимо окончательно сойдя с ума, добавила: — Того самого фюрера, чья мать — эльфийка, изнасилованная оборотнем, и родившая от этого насильника ребенка? Маленького, низкорослого, закомплексованного мальчика, который сорвался и поехал крышей от того, что как полукровка, нигде не был своим. Который провалился в этой жизни везде, где только мог. И был настолько слаб, что не найдя себе места в существующем мире, не придумал ничего лучшего всеобщей шизофрении. Той самой, воплотить которую ему удалось лишь потому, что и все оборотни тогда были максимально жалкими, ничего не имеющими бедняками, часто всеми семьями совершавшими групповые самоубийства от безденежья. И при этом злобно завидующими эльфам, которые в большинстве своем умудрялись вести дела и неплохо выживать даже в таком экономически отсталом государстве, как тогдашний Дойрес. Вам просто нужен был кто-то, кого можно унижать и изводить, чтобы самим почувствовать себя хоть сколечко значимыми. И какая вы после этого, к чертовой матери, высшая раса?
Мне показалось, что сейчас он просто задушит меня. Потому лишь в ужасе смотрела на побагровевшее лицо оборотня, прожигавшего меня взглядом.
Как вдруг он отпустил меня. Просто разжал пальцы и, стиснув зубы, отошел.
— Громкие речи. Слишком громкие для потаскухи, которая трахается со своим тюремщиком за еду. Потаскухи, которую бросила собственная замечательная страна, использовав ее жизнь ради отвлекающего маневра на поле боя. Потому что она совершенно ничего не стоит. У такой как ты нет и не может быть никаких принципов и права так громко тявкать.
— Да-да, конечно, в вашем понимании принципы и нерушимые убеждения могут быть лишь у истинных представителей высшей расы. Вот только когда-то у меня в самом деле были принципы, которые казались мне так же вечными и крепкими. А потом я поняла, что они стоят не дороже тарелки супа. И что самое главное, неужели вы думаете, что однажды такой тарелки супа не найдется и для вас, с вашей голой и пустопорожней уверенностью в собственном расовом превосходстве?
Зарычав, оборотень с силой опустил армейский сапог на принесенный кусок хлеба, все еще валявшийся на полу. И остервенело его растоптав, захлопнул за собой дверь.
А уже следующим утром меня отвели обратно в ангар, предварительно переодев в потертую, серую лагерную одежду.
Так я даже оглянуться не успела, как в мою жизнь вернулись холод, голод, тяжелая работа от рассвета до заката, сон на деревянных полках, а то и вовсе на полу. И конечно же периодические изнасилования лагерной охраной.
Счет дням я тогда снова потеряла. Они просто смешались для меня в единое серое пятно, которое болезненно разъедала тело. Все просто стало так, как было изначально.
До одного вечера, в который солдаты, вытащившие меня из ангара после отбоя, отвели… в ту самую квартиру офицера. Где снова заперли в прежней комнате, приказав помыться и переодеться.
Он ворвался намного позже. Когда я, заламывая руки, уже устала напряженно считать время, которое отмеряли те самые часы, что когда-то выпросила.
Распахнув дверь комнаты, офицер тут же закрыл ее за собой. И ничего не говоря, хищно подпрыгнул ко мне, тут же до боли сжимая в объятиях и яростно впиваясь в губы. Жадно переплетая свой язык с моим, мужчина целовал меня так, словно умирал от голода, и я была единственным, что могло этот голод уталить. Словно обезумев, он принялся срывать с меня одежду, торопливо расстегивая свою, и с пугающим вожделением скользил руками по худощавому телу.