— Нет… только…
— Что только?
— Ничего.
— Я знаю, что ты хочешь сказать. Изабелл, ты, верно, думаешь, что я на тебя в обиде. Не правда ли?
— Я думаю, — пробормотала Изабелл, — что я теперь недостойна быть твоей подругой.
— Почему? Разве ты сделала мне что-нибудь плохое? Разве мы с тобой не сестры и не должны любить друг друга?
— Сесилия, ты говоришь совсем не то, что у тебя на душе! — изумленно воскликнула Изабелл.
— А разве я когда-нибудь обманывала тебя? — с обидой сказала Сесилия.
— Нет, прости меня; просто…
Она не договорила, но взгляд ее досказал все. Она была поражена. Но внезапно ее осенила догадка.
Ей пришло в голову, что Сесилия не ревнует к ней Алваро оттого, что считает ее недостойной даже его взгляда. При этой мысли она горько улыбнулась.
— Итак, решено, между нами ничего не было. Хорошо?
— Ты этого действительно хочешь?
— Да, хочу. Ничего не было. Все осталось по-прежнему, с той только разницей, — продолжала Сесилия, краснея, — что с сегодняшнего дня у тебя не должно быть от меня тайн.
— Тайн? У меня была только одна тайна, но ты и ее узнала, — прошептала Изабелл.
— Узнала, потому что сама догадалась! Нет, я хочу вовсе не этого. Я хочу, чтобы ты сама мне все говорила. Я хочу утешать тебя, когда на тебя найдет грусть, как сегодня, и смеяться вместе с тобой, когда тебе будет хорошо. Согласна?
— Ах, нет, никогда! Не требуй того, что невозможно, Сесилия. Ты уже знаешь больше, чем надо. Не заставляй меня умирать от стыда.
— Какой же тут стыд? Ты любишь меня, значит, можешь полюбить и кого-нибудь другого.
Изабелл закрыла руками лицо, чтобы не видно было, как она покраснела. Сесилия, смущенная и взволнованная, начинала понимать, почему она сама всегда краснеет, почувствовав на себе взгляд Алваро.
— Сесилия, — сказала Изабелл, собрав все силы, — не обманывай меня. Я знаю, ты добрая, ты меня любишь и не хочешь огорчать. Но не смейся над моей слабостью. Если бы ты знала, как я страдаю!
— Нисколько я тебя не обманываю, я уже сказала: я не хочу, чтобы ты страдала, а тем более из-за меня. Понимаешь?
— Понимаю и клянусь тебе, что заставлю сердце мое замолчать. А если надо будет, оно остановится раньше, чем причинит тебе самую малую толику горя.
— Нет, — воскликнула Сесилия, — ты не понимаешь меня; совсем не об этом я говорю; напротив, я хочу… чтобы ты была счастлива!
— Чтобы я была счастлива? — переспросила Изабелл.
— Да, — ответила Сесилия, обнимая ее, и тихо шепнула ей на ухо: — Чтобы ты любила и его и меня.
Изабелл вскочила с кровати. Она побледнела. Она не верила своим ушам. Сесилия нашла в себе силу улыбнуться ей своей доброй улыбкой.
— Нет, это невозможно! Ты хочешь совсем свести меня с ума, Сесилия!
— Я хочу, чтобы ты была веселой и довольной, — ответила Сесилия, целуя сестру, — хочу, чтобы лицо твое больше не было таким грустным и чтобы ты любила меня как прежде. Неужели я этого не заслужила?
— О, еще бы! Ты сущий ангел, но твоя жертва напрасна. Я не могу быть счастливой, Сесилия.
— Почему?
— Потому, что он любит тебя, — пробормотала Изабелл.
Сесилия покраснела.
— Не говори так, это неправда.
— Это правда.
— Он тебе сказал?
— Нет, но я сама вижу; я поняла это даже раньше, чем ты.
— Тебе просто показалось; и не смей говорить мне больше об этом. Какое мне дело до его чувств!
И девушка, видя, что не может справиться с волнением, убежала, но в дверях остановилась.
— Да, совсем забыла! Я хочу подарить тебе одну вещицу.
Она вынула бархатную коробочку Иг открыв ее, надела жемчужный браслет на руку Изабелл.
— Как тебе идет жемчуг! Как он хорошо выделяется на твоей смуглой коже! Какая прелесть! Ты ему понравишься…
— Этот браслет!..
Изабелл вдруг что-то заподозрила.
Сесилия это заметила и первый раз в жизни солгала:
— Отец подарил мне его вчера. Он заказал два совершенно одинаковых: один для меня, а другой, по моей просьбе, для тебя. Поэтому ты не должна отказываться. Иначе я рассержусь.
Изабелл опустила голову.
— Не снимай его; я надену свой, и мы с тобой будем как родные сестры. А пока до свидания.
Она послала Изабелл воздушный поцелуй и выбежала вон из комнаты.
Ее природная живость и беззаботность взяли верх. От утренней грусти не осталось и следа.
IX. ЗАВЕЩАНИЕ
В ту минуту, когда Сесилия убежала от Изабелл, дон Антонио де Марис поднимался на площадку. Мысли его были заняты чем-то очень важным, и от этого его всегда серьезное лицо казалось еще серьезнее.
Старый фидалго еще издали увидел сына своего, дона Диего, который прогуливался вместе с Алваро вдоль ограды, и подозвал к себе обоих.
Молодые люди последовали за доном Антонио в его кабинет, небольшую комнату, примыкавшую к молельне. Комната эта ничем особенно не отличалась от остальных, если не считать скрытого небольшой дверью выхода на лестницу, которая вела в погреб или подвал, где хранился порох.
При закладке фундамента дома рабочие обнаружили в скале глубокую пещеру. Будучи человеком дальновидным, дон Антонио понимал, что настанет время, когда ему придется рассчитывать только на собственные силы. И он распорядился устроить под этим естественным сводом подвал, где можно будет держать несколько арроб57 пороха. Вместе с тем все было устроено так, что семья фидалго не могла пострадать из-за неосторожности кого-нибудь из слуг или авентурейро, — входить в кабинет разрешалось только тогда, когда там бывал сам дон Антонио.
Фидалго сел за стол, обитый московской кожею58, и сделал обоим молодым людям знак сесть рядом с ним.
— Мне необходимо поговорить с вами об одном деле, очень важном для всей нашей семьи, — сказал дон Антонио. — То, что я вам скажу, касается и вас и меня больше, чем кого бы то ни было.
Дон Диего поклонился. Алваро последовал его примеру. Сердце у него забилось — слова фидалго звучали очень многозначительно.
— Мне шестьдесят лет, — продолжал дон Антонио, — я уже стар. В этом девственном краю, на свежем воздухе бразильских сертанов, за последние годы я, правда, помолодел — и душою и телом. Однако возраст мой начинает сказываться, и я чувствую, что скоро жизненные силы мои покорятся закону творения, который требует, чтобы рожденные от земли в землю же и вернулись.
Молодые люди собирались сказать ему все те успокоительные слова, какими мы обычно пытаемся скрыть жестокую правду от наших близких, пытаясь тем самым обмануть и себя самих.
Дон Антонио остановил их властным жестом.
— Не прерывайте меня. Я ни на что не жалуюсь. Я с этого начал, чтобы вы поняли всю серьезность дела, о котором пойдет речь. Кто сорок лет рисковал каждый день жизнью, кто несчетное число раз видел то занесенный над своей головою меч, то пропасть, разверзшуюся под ногами, тот может спокойно взирать на конец пути, который мы свершаем в этой юдоли слез.
— О! Мы хорошо понимаем, что смерть не страшит вас, отец! — воскликнул дон Диего. — Но за последние два дня вы второй раз уже заговариваете о возможности катастрофы. Меня это пугает! Вы ведь еще в силе и совершенно здоровы!
— Разумеется, — поддержал его Алваро, — вы только что сказали, что в Бразилии вы помолодели и, уверяю вас, сейчас вы переживаете вторую молодость, и вам подарило ее пребывание здесь, в Новом Свете.
— Спасибо, Алваро, спасибо, сын мой, — улыбаясь, сказал дон Антонио, — хотелось бы верить вашим словам. Только, посудите сами: когда человек вступает в последнюю четверть жизни, благоразумие требует, чтобы он объявил свою последнюю волю и составил завещание.
— Как, вы собираетесь писать завещание, отец? — сказал дон Диего, бледнея.
57
Арроба — старинная бразильская мера веса, приблизительно равная пятнадцати килограммам.
58
Московская кожа — кожа особой выделки, применявшаяся для обивки мебели, сундуков и т. п.