И Славов делал круглые глаза.
…Давно уже смеркалось, шестой час идет, а Маруси еще нет. Я хожу по ее комнате и жду. Вот комод, вот стол, книги. Так же, как и у меня, висят юбки, кофточки… Ее умывальник, мыло, — недавно начатое, с чуть стершимися буквами. Полотенце с кружевной оборкой, хорошей тонкой работы, буквы «о» и «с», — почему же не ее инициалы? Это меня заинтересовывает и даже немного тревожит.
Слышу, как в хозяйской комнате пробило семь, потом половила восьмого. На улице и в окнах магазинов давно уже горят огни. Ко мне приходила Дарьюшка, — ей, видимо, скучно, и лень, для нее совершенно необычная, чувствуется во всех ее движениях: должно быть, кости ломит.
— Что ж впотьмах-то сидишь? — спрашивала она. — Самовар ставить надо бы… Нету барышни-то…
— Нету! — отвечал я. — Пусть уж будет восемь… Авось подойдет…
— Засиделась, поди, где-нибудь…
— Да, конечно…
Дарьюшка начинает зевать и крестить рот. Сейчас начнутся воздыхания о грехах.
— Нравится тебе барышня-то? — спрашиваю.
— Ндравится, очень! — тепло говорит Дарьюшка. — Прямо редкая барышня! И тебя любит… Очень, ей-богу!.. Утром-то уходит и говорит: «Вы уж не будите его, Дарьюшка». Это тебя-то, лешего… «Пусть, грит, поспит…» Ну, пусть, думаю… Да-а… Там сахар у тебя вышел… Купить бы пока что, а то ведь лавки-то запрут, будешь чай несладкий пить…
…А что, если все, что было, — шутка, каприз? Что, если она все-таки, несмотря на все уверенья, любит малюсенького?.. И слезы подступают к горлу, и дышать становится мне трудно.
Против моего окна горит газовый фонарь, и светлая полоса простыней легла на пол комнаты, задела стол, угол какой-то книги, ножку дивана. Заиграл на цитре Аким Исакыч. Принесли мне письмо. Долго держал его в темноте, — и руки дрожали: не от Маруси ли? Потом чиркнул спичкой, посмотрел на адрес: из дому, рука отца. Зажег свечу. Рассеянно пробежал по кривым строчкам. Пишет старик: «все благополучно, желаю тебе быть здоровым, в делах твоих — скорого и счастливого успеха, все дома живы и здоровы, в городе — новость: чуть не подрались на дуэли Абрамов и Санденцкий, поссорились на любительском спектакле у Евдокимовых. Вторая новость: в архиерейской церкви повесили новый колокол, весом 553 пуда, гудит на весь город и даже, уверяют, в Михайловне, за 8 верст, слышно»…
И опять пришла Дарьюшка.
— Ну, голубь, — сказала она, — будешь пить чай — пей, а то я спать лягу… Знать, заночует где-нибудь барышня-то…
— Спи!
Ночь. А Маруси еще нет.
Я опять иду в ее комнату, стою возле стола и говорю:
— Маруся! Милая! Я люблю тебя. Ведь только же утром, сегодня, ты целовала меня! Где ты? Неужели ты забыла меня? Неужели ты теперь смеешься надо мной?
У меня звенит в ушах, а это, по приметам, значит, что кто-нибудь думает в эту минуту о тебе.
Темно. Квартира спит. Даже у Акима Исакыча пропала под дверью светлая полоса: он ложится позже всех. Один я хожу и думаю: вот звякнет звонок и придет она, раскрасневшаяся, здоровая, — и скажет мне, бледному, измученному:
— Ну, вот и я. Здравствуй, мой дорогой! А я где бы-ла-а… И протянет это: «была-а…»
И вспоминается мне почему-то ее вопрос: «Ты на кого похож: на отца или на мать?» Вспоминаются ее глаза, горевшие так, как никогда не умеют гореть синие, лучистые…
…Рассвет. Медленно, медленно, как бледный цветок, разворачивается из темноты утро. Погас фонарь на тротуаре, и комната сделалась серой. Опять у порога стоит Дарьюшка и широко зевает:
— Да ты не раздевался, что ли? Дурашка! Перестань, выкинь из головы думы-то! Ну, заночевала у подруги, — что за беда! Какой вы, ей-богу, народ, мужчины… Хотите, чтобы стой вот перед тобой, как лист перед травой… И гляди в твои шары… Да… Спят еще все: давать самовар аль погодить?..
И опять день, — солнечный, яркий… Идет снег… Извозчики на санях, и верхи их шапок запушены белым…
Заходил Славов… Звал в «Маньчжурию».
— Маруся! Где же ты?..
Вот опять ползет вечер, и опять будет ночь, длинная, как перед казнью…
И опять утро…
Из зеркала глядит на меня чье-то чужое, постаревшее лицо, с широко открытыми, неморгающими глазами… Обострившийся слух слышит каждое движение, каждый шорох в квартире.
— Надо полиции заявить: пропала Марья Константинов-на-то, — в коридоре хозяйка.
— И куда это она? — горюет Дарьюшка.
— Вещи, все-таки, — продолжает хозяйка, — как-никак… Оно, конечно, может, и уехала куда, а может, и случилось что… Оформить дело нужно…
Перед вечером она надела шубу, шапку, натянула вуаль, пошла, проходила минут сорок и, вернувшись, сказала:
— Фу! Запыхалась! До участка-то далеко, а в участке народу — пушкой не пробьешь… А тут еще суета: какого-то генерала, сказывают, в городе убили… Ну покамест туды^ сюды, — околоточный сказал: «хорошо… дело видно будет…»
…Затоптались в коридоре… Какая-то толпа… Какой-то голос…
— Здесь жила Ольга Солнцева?.. Ольга Петровна Солнцева?
Испуганная хозяйка отвечает:
— Никакой у нас Ольги Солнцевой, ваше благородие, нету. Вот здесь из типографии живет, здесь — студент Императорского университета, здесь вот — барышня Марья Константиновна, исчезнувшая… Больше никого нет…
— Марья Константиновна! — грубо передразнивает ее тот же голос. — Хорошая Марья Константиновна, чтоб ее…
— Ничего в комнате не трогали? Все как было?
— Вот вам святой крест… Ни-ни… Ни капельки… Как ушла, прислуга, конешно, прибравши комнаты, постель. Прислуга у меня старая, Дарьюшка, — вот она…
— Птичку вы у себя держали!
Зашумели в Маруси ной комнате…
— Ага! — заговорил какой-то до сих пор неслышный тенорок. — Чаек это у ней, сахарок… Посмотрите-ко, Евграф Иванович: чаек это у ней, сахарок…
— Удивительно! — иронически отвечал первый голос. — Какое открытие важное сделали! Чаек, сахарок… Дворник! Корзину вон ту из-под кровати выволоки! Да осторожнее, остолоп! Потому там такое может быть…
— Ваше вышескородие! — залепетал чей-то голос. — Я боюсь, ей-богу, боюсь… Ваше вышескородие! Пусть лучше человек, который опытный…
— Ермолов! Вытащи корзину!
— Вы говорите, Евграф Иванович, открытие, чаек-то… А вот посмотрите: чаек-то пьют, а иконы не видать… Пожалуйста, уж вы, Ермолов, поосторожнее!
— Ермолов! Скотина! Осторожнее!.. Что вы, в самом деле, господа, только что родились, что ли? Пе знаете, как за дело взяться?
— Я так полагаю, Евграф Иванович, что удачный выстрел этой женщины вовсе не результат умения… Просто случайность. До поступления на полицейскую службу я служил в тридцать восьмом пехотном полку, и у на!с…
— Слышали батюшка, слышали! Служили вы в тридцать восьмом полку и продолжали бы служить, спокойней было бы… А то понесло вас в полицию… Найдется вот такая стерва и отправит вас без очереди к Аврааму, Исааку и Иакову… Слушай, ты, борода! А рядом кто живет? Дворник! Тебя я спрашиваю или нет?
— Рядом-с?
— Да, рядом-с.
— Студент-с Иволгин…
— Ага!.. А ну-ка, госпожа хозяйка, пожалуйте сюда, на сцену!..
— Да я что же? — залепетала Анна Сергеевна. — Я же здесь при чем?
— Да вы, почтенная мадам, не дрожите… Вас мы вешать не собираемся, обиды вам причинить не причиним, — повесьте, значит, ваше сердце на гвоздь терпения и благоволите отвечать на мои вопросы, — вот вся ваша задача… Итак, — девица эта, здесь жившая и Марьей Константиновной себя именовавшая, вела знакомство со студентом Иволгиным?
— Вела-с…
— Вела-с… Ну, тэк-с… Осторожно, Ермолов… Отмычкой попробуй… Ну вот… Ты, борода! Тебе я говорю или нет? Паспорт его, этого самого студента, явлен?
— Обиждать изволите, ваше высокородие! У нас насчет этого насекомая муха и та, скажем, не пролетит. Мы завсегда, со всем усердием то есть… А особливо насчет студентов и продчее…
— То-то «и продчее»! Уследил вот здорово! Поменьше бороду свою расчесывал бы, — а то ишь веером-то распустил… Как генерал какой! Нажрал морду-то! «И продчее!» Всыпать бы тебе горячих штук с полсотни, тогда узнал бы: «и продчее…» Мордоплюи! Арестанты!.. Тише, Ермолов! Болван! Тысячу раз тебе говорить, что ли?