XI
Теперь вот я уже могу писать, — а в первый раз проснулся, огляделся… Какая-то незнакомая комната, — нет, очень знакомая… Знакомые окна в три стекла или незнакомые? Знакомые! Так и льет в них солнце! Знакомый потолок, — вон, на карнизе трещина…
— Дома я, что ли, или еще сплю?
— Дома, дома, мой родной! Количка! Милый! Ненаглядный! Наконец-то! Дома ты, дома! Ведь это же я, твоя мама! Неужели ты опять меня не узнаешь? Я! Твоя мама!
Вижу: смотрит на меня родное, — теперь почему-то измученное и постаревшее лицо… В глазах у нее такой яркий страх: узнаю я или нет? Смешная! Ну как же не узнать?!
— Я дома? — спрашиваю. — И это моя комната? И там — Волга? Почему же кровать в этот угол перенесли? А где же мой стол?
— Стол вон стоит, а кровать здесь нужно было поставить…
— А это Петька?
— Он, он… Петя! Подойди поближе.
Петька идет как-то боком, глядит странно, немножко исподлобья… Он очень вырос, острижен машинкой.
— Здоров, Петр Андреевич! Чего ж это ты на коньках-то не катаешься?
Петька отвечает басом:
— Я всю зиму катался… А теперь уж и лёду нету… Пароходы пошли…
— Так что, весна уже, значит?
— Хо-хо! — И Петька становится самоувереннее и важнее. — Ну конечно весна… Кто ж теперь на коньках катается? Теперь все карасей ловят! Пароходы уже из Нижнего побежали! — И Петька вдруг потупился и сообщил скромным тоном. — А я вчера по-русски, по письменному, тройку с плюсом получил.
— А папа где же?
— Папа на службе… Он тут за тобой целые ночи просиживал…
— Так, значит, я был болен?..
— Был, немножко…
— Так, так…
Хотел приподняться и посмотреть на Волгу, которая теперь тихо, вероятно, сверкает на солнце, — и не мог. Что-то тяжелое толкало меня обратно на подушку… И потом, когда мама начала кормить меня, как ребенка, супом, я хотел сам продолжать эту операцию, но ложка была стопудовая!
А потом, когда солнце освещало мамину голову, — я вспомнил что-то далекое, когда-то бывшее… Конечно, теперь ее уже нет, — но ведь это пустяки: пусть ее нет, но ведь есть же на свете сумерки… Она так и обещала: в сумерки. И всегда приходит ко мне в сумерки… Каждый день…
И я говорю:
— Мама! Как долго здесь тянется день!..
Она отвечает:
— Теперь, милый, уж апрель на дворе… День-то прибавился… Большой стал…
Сумерки придут еще не скоро…
— Придут, — бог даст…
…Никого нет. Всех попросил выйти из комнаты. Никто ничего не знает. И я тихо говорю:
— Маруся!
И откуда-то, вон из того темного угла, слышится:
— А?
— Иди! — шепчу я, — Никого нет. Мама ушла…
— Сейчас, милый… — отвечает она, — сейчас…
И вот я жду, закрыв глаза, жду, жду… Кто-то тихо касается моей руки… Смотрю — она. Сидит, как тогда, у меня на постели, в той же кофточке с барашковым воротником, и так же прядь золотистых волос протянулась через лоб к уху… Но глаза у нее не тревожные, а спокойные, святые…
— Ты, ты, ты! — шепчу я, — Снова ты! Дорогая! Мое солнце, моя жизнь! Моя единственная, светлейшая радость… Ты меня любишь? Да? По-прежнему?
Она закрывает глаза рукою, будто что-то созерцает или вспоминает, и шепчет:
— Люблю ли я тебя? Да, люблю… Ты мой первый и…
Она уже смотрит на меня, улыбается тому, что я знаю ответ…
— Значит, снег идет?
— Идет, милый, идет…
И она, как тогда, касается сначала щекой моей щеки, потом гладит мои волосы, дышит мне в лицо… Рассказывает про тюрьму, про одно холодное зимнее утро, когда еще не было на небе зари… Потом мы вспоминаем Дарьюшку, цитру Акима Исакыча, первый снег, который так похож на молодую любовь…
— Это ничего, — говорю я, — что ты днем никогда уж не будешь со мной… Это пустяки! Все равно, мы поедем с тобой по Волге и выберем красивые, красивые лунные вечера… И будут сумерки…
Будут, будут, — шепчет она, — конечно, будут… Если бы ты знал, как я жду сумерек…
— А я? Ты думаешь, не жду?..
— А ведь мы с тобой и не видели, как прошла зима…
— Не видели…
— Уже снега нет, небо синее и звезды такие яркие…
— Как снега нет? — и я шутливо притворяюсь непонимающим, — Как это снега нет? Снег же идет!..
Она понимает меня и улыбается, и снова целует меня, и снова дышит мне в лицо:
— Идет! Идет! Снег идет!
И мы смеемся, полные счастья и радости встречи.
…В сумерки мало-помалу вливается, как вино, вечер… Уже был звонок, — вероятно, пришел папа… Так и есть… Шаги…
— Прощай, прощай, моя милая! До завтра, до сумерек…
— Прощай, — торопливо шепчет она, — до завтра, до сумерек…
И когда в комнату входит с лампой мама и стекла окон из темно-синих сразу делаются лакированными, черными, ее уже нет на постели… Я вижу, как она глядит на меня в окно, в верхнее стекло, улыбается и шлет свои поцелуи… Но не могу же я отвечать ей поцелуями при маме! И я только тихо и радостно смеюсь ей и одним шелестом губ говорю про любовь к своей проказнице… А мама, моя милая постаревшая мама — ну, конечно, она же не знает, в чем дело, — наклоняется ко мне, слезы у нее, у старой и глупенькой, в глазах, и шепчет она:
— Ну, Колюшка! Ну, будет, будет! Ну, господь с тобой!.. Ну, будет, мой дорогой… Ну, перестань, перестань!.. Успокойся!
— Да ведь были же сумерки, мама! — говорю я. — Ну, как же мне не радоваться?
Если бы она, старая, знала! Если бы ей рассказать, как счастлив ее сын!..
А она только и знает, что шепчет:
— Ну, будет, будет!.. Полно, мой милый!..
И гладит меня рукой по лицу… И я целую ее мягкую, милую, душистую ладонь.
— Ну, хорошо, — говорю, — я перестану, перестану…
Обещаю, а сдержать слово не могу: радость так и брызжет из меня и в конце концов превращается в смешок, такой маленький, такой тихий, что я просто удивляюсь, как его может замечать мама.
Английские духи
I
Во всем виноват путеводитель Филиппова.
Дело обстояло так.
Я мирно ехал из Майнца в Базель. Выехал пораньше, чтобы в Базеле ночевать, утром разменять деньги и затем продолжать путь до Милана. Все было высчитано и выверено, как в аптеке на весах.
И вдруг — путеводитель.
Страница двести шестьдесят третья гласит буквально следующее:
«Шварцвальд, или Черный лес. Это — интереснейшая цепь гор Западной Германии, дикая и романтическая. Шварцвальдская железная дорога — триумф инженерного искусства: виды вокруг — прекрасны и интересны. Еще более интересен самый народ: здесь необыкновенное разнообразие костюмов, характерные обычаи, деревни и пр. Все это до такой степени ново, странно и интересно, что турист не пожалеет затраченных на поездку пяти-шести часов».
Нельзя не согласиться с тем, что такая страница для человека путешествующего — страница ядовитая. Посмотреть Черный лес, дикий и романтический, посмотреть, триумф инженерного искусства, видеть необыкновенное разнообразие костюмов, характерные обычаи, новые странные и интересные, — разве это не заманчиво? Тем более, если все это тут у тебя близко: рукой подать…
А что такое Базель?
«Для туриста Базель особенного интереса не представляет, для осмотра достаточно четырех-пяти часов».
Так говорит тот же самый путеводитель на странице сто шестидесятой.
— Едем? — спросил я самого себя.
— Едем! — бойко ответил внутренний голос.
— Но билет взят до Базеля? — спросил первый.
— Черт с ним! — ответил второй.
— Пусть, значит, пропадает? — ядовито спросил первый.
— Туда ему и дорога! — ответил второй.
— Расчетливо, нечего сказать! — не унимался первый.
— Один раз живем на свете! — бодро ответил второй.
Этот «второй» был существом удивительным. Я любил его. Он часто давал мне в жизни верные советы.
Опять на сцену появился путеводитель.
Оказывается, нужно доехать до Оффенбурга, в Оффенбурге переночевать и с самым ранним утренним поездом, и непременно в третьем классе, ехать до Зингена.