Каждый раз, когда головы сталкиваются друг с другом, они деформируются и ломаются, отчего женщина в приступе истинного наслаждения заливается громким серебристым смехом.
— Ты только глянь, какие вкусные щечки, ну, съешь их! И ее горло тоже можно съесть. Откуси кусочек от глаза. Или давай высосем их, как желток. Да, вот так, можно полизать. Какая вкуснятина. Смотри-ка, чтобы ничего не осталось! Ешь все! — сотрясалась женщина от смеха. Громкого переливчатого смеха, который похож на звон тонкого фарфора при легком ударе.
Была и голова буддийского монаха. Женщина ее ненавидела. В играх этой голове всегда доставалась самая незавидная роль: ее ненавидели, убивали, приговаривали к казни. Когда голову монаха увольняли, то у нее сначала «отрастали» волосы, а потом они сгнивали и осыпались, оголяя белый череп. После чего женщина отдавала приказ принести ей голову другого монаха. Новая голова еще сохраняла на себе отпечаток молодости и красоты юных лет. Радуясь, женщина клала голову на полку, двигала ее челюстями, щипала пару раз, но вскоре и та ей наскучивала.
— Хочу более толстую и уродливую голову! — приказала женщина. Мужчине пришлось постараться, и в конце концов он притащил связку из пяти голов. Одна из них принадлежала старому хромому монаху с толстыми щеками, жирными бровями и с как будто прилепленным к лицу несуразным носом. Была голова монаха с торчащими, как у лошади, ушами, а еще одна — с крайне покорным выражением лица. Однако женщине по душе пришлась лишь одна из всех. Это была голова монаха лет пятидесяти, напоминавшего долговязого демона из крестьянских баек, — крайне уродливого мужчины с опущенными уголками глаз, отвисшими щеками, с языком настолько толстым, что под его тяжестью открывался рот. В общем, это была очень некрасивая и неаккуратная голова. Женщина надавила на опущенные уголки глаз кончиками пальцев обеих рук, подняла их и покрутила, потом вставила в ноздри две палочки, выгнула уголки в обратную сторону и сдвинула их. Затем прижала голову к себе так, чтобы язык вывалился в ложбинку груди, и сделала вид, что монах ее лижет, после чего разразилась громким смехом. Но и эта голова ей быстро надоела.
Еще была голова красивой девушки. Умиротворенная, светлая голова благородного происхождения. Это детское, в общем-то, лицо каким-то странным образом казалось взрослым, и если хорошенько приглядеться к закрытым векам, на нем виднелись одновременно грустные, веселые и не по годам взрослые мысли. На этом лице была запечатлена какая-то печать жизненной тоски рано повзрослевшего человека. Женщина нянчилась с этой головой, как если бы это была ее собственная дочь. Расчесывала ее длинные черные волосы, наносила на лицо косметику. Заботилась о ней и так и эдак, и ее лицо озарялось добротой, будто вобрав в себя все цветочные ароматы.
Для головы этой благородной девушки потребовалась подходящая голова одного молодого благородного юноши. О ней женщина тоже заботилась, и ухаживала за ней с помощью косметики, и обе эти головы использовала для игр в безумную всепоглощающую любовь. Они злились друг на друга, ненавидели, спорили, обманывали, грустили, а когда их чувства вспыхивали с новой силой, огонь любви одного передавался другому, и тогда, казалось, от этого бушующего пламени может сгореть дотла все, к чему оно прикасалось. Но им помешали грязные головы злобного самурая, похотливого мещанина и падшего монаха, которые до смерти избили голову благородного юноши, а потом со всех сторон накинулись на голову девушки. На нее налипали кусочки сгнившей плоти атаковавших, ее драли зубами, больше похожими на звериные клыки, отгрызли кончик носа и выдрали волосы. После этого женщина проделала в голове девушки дырочки, прорезала кинжалом и выскоблила часть мяса так, что получилась самая уродливая голова, какую только можно себе представить. После чего отбросила ее прочь.
Мужчина ненавидел столицу. Как только он привык к этому необычному городу, у него осталось лишь чувство отторжения по отношению к нему. Он одевался в простую одежду, как и все, и выходил на улицы города. Днем нельзя было доставать меч. Ему приходилось ходить на рынок и расплачиваться деньгами за выпивку в питейных, где засиживались уличные путаны. Над ним издевались городские торговцы. Над ним насмехались все, даже крестьянки и их дети, приносившие на продажу овощи. Над ним смеялись даже уличные путаны. В столице середину улицы всегда занимала аристократия, предпочитавшая передвигаться на повозках, запряженных волами. Их сопровождали вассалы с красными от выпивки лицами, одетые в дорогие одежды суйканы и ходившие с крайне самодовольным видом. В городе, на дороге и в прихрамовом дворике — всюду его называли не иначе как дураком, тугодумом или болваном. Несмотря на все это, он совершенно не злился.