Он уложил женщину в кровать, сел у изголовья и стал расчесывать ее волосы, будто причесывал маленькую девочку, собственную дочь. Женщина приоткрыла глаза и выглядела словно невинная девушка.
— Я тебя не не люблю… Люди выражают чувства не только телесно, ведь человеку дороже всего родина, а ты будто оттуда, с этой родины, — вдруг со странным пафосом заговорил Идзава, зная с самого начала, что идиотка его не поймет. Да и что такое слова? Какую ценность они несут? Они даже не могут служить доказательствами истинности человеческих чувств… И есть ли хоть что-нибудь настоящее, что могло бы выразить чистую страсть? Все было лишь пустыми тенями. Поглаживая волосы женщины, он вдруг растрогался чуть ли не до слез, как будто вся его судьба заключалась в этой крохотной настоящей любви — единственном, что не было тенью, будто он гладил по волосам свою судьбу.
Да и чем кончится эта война? Может, Япония проиграет, американцы высадятся на острова и половина японцев погибнет. И это сверхъестественный рок, так сказать, божественное провидение. Но у Идзавы была только одна низменная забота. На удивление низменная забота, мысли о которой он никак не мог прогнать. Это была забота о двух сотнях иен, которые платила ему компания. Сколько еще он сможет получать эти деньги, не уволят ли его завтра, оставив без средств к существованию? Каждый месяц он получал зарплату и волновался: не прислали ли с ней приказ об увольнении? И получая конвертик, считал его счастливым билетом, который продлит жизнь еще на месяц — и низменность этого доводила его до слез. Он грезил об искусстве. И страдал. Ибо эти две сотни иен, которые были всего лишь прахом перед ликом искусства, терзали все его существо и в то же время давали ему возможность жить. Не только внешние обстоятельства зависели от двухсот иен, но и дух, и душа, и, сознавая низменность этого, он не мог оставаться спокойным. «Что такое красота в бурную эпоху? Искусство бессильно!» — идиотский окрик начальника терзал душу Идзавы со страшной силой, рисуя другую реальность. Да, Япония обречена. Все товарищи падут, как глиняные статуэтки, и их головы, руки и ноги будут летать в воздухе вместе с бетоном и обломками кирпичей, и все вокруг станет лишь плоской могилой, без деревьев и зданий. Куда бежать, в какой дыре оказаться, чтобы его наконец-то прикончили? Иногда Идзава будто пребывал во сне и испытывал любопытство к новому, перерожденному миру, который он застанет, если сможет выжить, — и к новой жизни в этом новом, непредсказуемом мире, в пустыне среди каменных обломков. Само собой, это случилось бы через полгода или год, но пока что он осознавал этот мир как далекий, существующий лишь во сне. Однако решительная сила двухсот иен преградила Идзаве путь, искоренила все живые надежды, и даже во сне две сотни иен преследовали его и мучили кошмарами, они высосали соки из всех эмоций в его жизни, и сейчас он будто шагал по мрачной пустоши, хотя ему было всего лишь двадцать семь лет.
Идзава хотел обзавестись женщиной. И хотя это было его самое сильное желание, он понимал, что совместная жизнь была бы ограничена двумя сотнями иен, и на горшки, и на чайник, и на мисо, и на рис — на все легло бы проклятие двух сотен иен, и дети тоже родились бы в тени этого проклятия, и женщина из-за него превратилась бы в ведьму и пилила бы Идзаву целыми днями. Свет в груди, искусство, луч надежды — все погасло в жизни, и сама жизнь оказалась на дороге, как куча лошадиного навоза, который развеется под солнечными лучами и совершенно исчезнет. Даже следов от ногтей не останется. И на женщину тоже ляжет это проклятие. Такая ничтожная, низменная жизнь. У него даже нет сил судить о ее низменности. Ах, война, разрушительная сила, которая с фантастическим беспристрастием судила всех, крушила глиняные статуэтки на покрытой каменными обломками пустоши, которой стала Япония, эта война как всепоглощающая, трагическая любовь, оставляющая после себя пустоту. Идзава хотел погрузиться в сон в объятиях богов разрушения, и когда звучала сирена, он живо надевал гетры. Только беспокойство привносило в его жизнь смысл. Когда тревога прекращалась, ему делалось грустно и он испытывал отчаяние от утраты всех эмоций.
Идиотка не знала, как варить рис или готовить мисо. Она была способна лишь стоять в очереди за едой по карточкам и то не могла внятно говорить. Она чутко реагировала на эмоции других людей, и ее реакции находились в диапазоне между рассеянностью и страхом. Злой дух двухсот иен не мог поселиться в этой душе. «Не создали ли эту печальную куклу специально для меня?» — думал Идзава. Он представлял, как бесконечно путешествует по мрачной, продуваемой ветром пустоши, обнимая эту женщину.