И все же эта мысль казалась ему странной, невыносимо глупой, потому что его низменность стала разъедать саму душу, основу его существа. Зная об этом, он почему-то чувствовал, что вся его любовь и другие чувства — лишь фикция. Существовал ли какой-то важный закон, по которому проститутки в апартаментах и чьи-то жены имели больше оснований считаться людьми, чем она? Однако этот закон строго соблюдался, и это было глупо.
«Чего я боюсь? Злого духа двух сотен иен. Будто я хотел с помощью женщины изгнать его и все равно остаюсь во власти проклятия. Я боюсь лишь внешнего облика этого мира. Мира проституток и чьих-то любовниц в апартаментах, беременных женщин из волонтерских отрядов, этих „комитетов очередей“, состоящих сплошь из хозяюшек, которые гнусаво крякают, как утки. И хотя я знаю, что другого мира нет, я не могу в это поверить. Я боюсь этого таинственного закона».
На удивление короткая (и в то же время на удивление длинная) ночь была на исходе. Ему казалось, что она была длинной, бесконечной, но вскоре она кончилась, и от утреннего холода тело Идзавы онемело, словно камень. Он все продолжал гладить волосы женщины, лежавшей на подушке.
С этого дня началась иная жизнь.
Хотя ничего не изменилось, за исключением того факта, что в доме появилось существо женского пола. Как будто и в той невозможной пустоте вокруг Идзавы, и в его душе не смогли прорасти ростки чего-то нового. Он рационально воспринял это странное событие, и поэтому в его жизни не случилось ни единой перемены, и даже стол все так же стоял на своем месте. Он каждое утро ходил на работу, а идиотка ждала его возвращения в чулане. Когда он выходил на улицу, сразу же забывал о ней, а если и вспоминал, то все это казалось ему далеким, словно случилось десять или двадцать лет назад.
Война, эта глупая война породила особо крепкую забывчивость. Ее удивительная разрушительная сила и способность изменять пространство производили каждый день сотни маленьких перемен, и то, что случилось на этой неделе, будто переносилось на несколько лет назад, а то, что случилось год назад, оказывалось где-то в глубине глубин памяти. Только недавно на улице, недалеко от дома Идзавы, были снесены фабричные кварталы и суматоха «эвакуации», словно пыль, пронеслась по всему городу, но хотя руины еще не убрали, эта суматоха казалась далекой, словно все произошло год назад, и даже те перемены в городе, которые на первый взгляд казались значительными, теперь выглядели совершенно естественными. И женщина-идиотка стала одним из грубых обломков, плодом столь крепкой забывчивости. Ее лицо валялось среди других обломков — того, что осталось от «эвакуированной» пивнушки перед станцией, куда еще вчера стояли очереди, от разрушенного бомбой здания и руин города.
Но каждый день раздавалась предупредительная сирена. Иногда объявляли и воздушную тревогу. Идзава каждый раз впадал в чрезвычайно мрачное состояние духа. Его тревожило, что недалеко от его дома может случиться воздушный налет и тогда что-то непоправимо изменится. И единственной причиной этой тревоги стало беспокойство за женщину, которая могла бы потерять самообладание и выбежать на улицу: тогда все узнали бы его тайну. Из-за этой внезапной тревоги он не мог возвращаться домой засветло. Сколько раз он впустую пытался бороться с жалостью к идиотке и невозможностью подавить свое беспокойство! В конце концов Идзава решил признаться во всем портному, но признаться кому-нибудь, чтобы избавиться от тревоги, — это была лишь мелкая, недостойная мера борьбы с низменным отчаянием, и Идзаве оставалось лишь проклинать и ругать ничтожество этого мира.
Он не мог забыть двух выражений лица идиотки. Когда он поворачивал за угол, когда поднимался по лестнице в здании компании, когда выходил из переполненного трамвая, он везде вспоминал эти выражения и каждый раз замирал, а затем снова на миг впадал в отчаяние.
Первое выражение он увидел, когда впервые дотронулся до ее тела. Сам этот случай на следующий день отдалился, сделавшись воспоминанием годовой давности, и лишь иногда он вспоминал ее отстраненное выражение.
С того дня идиотка сделалась телом, в котором не было иной жизни, кроме ожидания, ни малейшей мысли. Она только ждала. Оттого что Идзава трогал ее тело, ее сознание было целиком поглощено плотскими впечатлениями, и ее тело, ее лицо — все они будто чего-то ждали. На удивление, даже глубокой ночью, когда рука Идзавы задевала женщину, ее отупевшее от сна тело мгновенно реагировало и демонстрировало ту же реакцию, как если бы оно только жило в ожидании. Даже во сне! Однако когда она бодрствовала, в ее голове была лишь пустота — ее душа находилась в коме, и жило только тело. Когда она бодрствовала, ее душа спала, а когда она спала, бодрствовало тело. Существовала лишь слепая похоть. И когда идиотка бодрствовала, лишь ее тело реагировало на разные импульсы корчами, как тело насекомого.