Воодушевившись, я написал следующее стихотворение — «Когда я полез воровать яблоки», по мотивам произошедшего со мной в деревенском детстве злоключения — текст получился довольно длинным и был написан в таком же вольном духе. Эти стихи тоже напечатали в «Утренней заре», и сразу же в газете появилась рецензия на них, да написанная в таких мудреных выражениях, которых я даже не знал, а потому весьма неприятно тому изумился. У меня становилось все больше и больше друзей среди поэтов, а поэты — это такие существа, которые напиваются до беспамятства и спят прямо на голой земле. Меня они хвалили, называя непосредственной душой, и я тоже стал добросовестно напиваться и спать на голой земле, за что меня хвалили еще больше. Чтобы найти на это денег, я стал завсегдатаем ломбарда, из-за чего нападки хозяйки и кухарки стали совсем уж невыносимыми, и вот, будучи не в силах от них защититься, я сбежал из типографии. Так я, возможно, пожертвовал всю свою жизнь демону поэзии. Однако если бы в то время хозяйка и женщина из Тибы были ко мне хоть немного добрее и высказывались бы в отношении меня мягче, я бы, возможно, забросил все мысли о поэзии, углубился в работу и сейчас бы сам уже, наверное, управлял типографией. Впрочем, это всего лишь жалобы старика, покорнейше прошу не воспринимать их всерьез.
Такой никчемный человек, как я, никоим образом не мог зарабатывать себе на жизнь, подобно умнейшим людям искусства в Токио, одним написанием стихов своим неуверенным пером. О жизни моей после того, как я покинул типографию, и говорить не стоит; когда я теперь вспоминаю о ней, мне кажется, будто я ошеломленно разглядываю бумажный фонарь, расписанный картинами адских мук, и не перестаю удивляться тому, как не сошел с ума, не умер от голода и вообще дожил до таких лет. Я разносил газеты. Работал старьевщиком и зазывалой. Торговал с лотка. Пытался открыть молочную лавку. Ходил по улицам, продавая непотребные фото и картинки. Строчил статьи в желтые газетенки, бегал на посылках у каких-то бандитов, словом, брался за всю ту работу, которую может делать ничтожество. Теперь же, окончательно опустившись и покинув столицу, это ничтожество проживает в нахлебниках у брата, и хоть мне некого винить в том, что в жизни моей и смотреть не на что, все же иногда меня посещают старческие мечты: ах, если бы во времена детства и молодости те женщины не были со мной так жестоки, может, мне удалось бы взрастить в себе немного гордости и силы и стать настолько достойным мужчиной, насколько это возможно для такого ничтожества. Но я снова и снова вспоминаю все те обиды, что женщины наносили мне с детства, и мысли о них так и терзают мое сердце.
Покуда я жил в Токио, от меня сбежали три жены. Первая была ужасна, вторая еще хуже, а третья вышвырнула меня сама. Возможно, это странно прозвучит, но ни один из этих браков не был заключен по моей инициативе, всякий раз на нем настаивала женщина, хотя, разумеется, это не значит, что я настолько одурел от любви, что соглашался. Женщины умеют интуитивно распознавать слабовольных и никчемных мужчин, цепляться к ним, мучить, сколько душе угодно, а потом, когда им наскучит, выбрасывать, как изношенную обувь. Поэтому-то я казался им превосходной добычей.
Моя первая жена была, как говорилось в те времена, синим чулком, то есть носила очки и была непроходимо глупа; с утра до вечера она только и делала, что плакалась мне, мол, все не хватает ей моей любви и не хватает, а стоило мне, ни слова не говоря, сделать угрюмое лицо, как она тут же начинала пронзительным голосом кричать: «Вот, опять это ужасное лицо! Дьявол! Повеса! Верни мою невинность! Растоптал ее, возмещай теперь!» — и прочую брань, от которой меня совсем уж воротило.
Как раз в те времена я изо всех сил старался научиться писать хорошие стихи, душа моя, можно сказать, стремилась к высоким материям, пусть это и было едва заметно. Так что, даже если вся эта брань и была бредом, сказанным в полубезумии, когда меня так честили дьяволом, повесой и попирателем невинности, я думал: а вдруг и весь свет будет считать меня таким? Тогда будущая моя жизнь окажется непоправимо испорченной, а это уже было совсем не смешно, ведь я был еще так молод. Уж и не знаю, сколько раз в приступе меланхолии я думал: почему бы мне не убить жену и не умереть самому?