Мы совместили прилавки, в некотором роде расширив торговлю, и пришлось мне трудиться до изнеможения с утра до ночи, выполняя всю работу от плотничания до закупки продуктов. Старуха с дочерью занимались только обслуживанием покупателей, а на меня сваливали все грязные дела, выручку от продаж они держали при себе, и постепенно я оказался у них в услужении. А когда я пытался по ночам поближе познакомиться с дочерью, и она, и ее мамаша бранили меня и прогоняли, как шкодливого кота. Со временем мне все же удалось с ней сблизиться и выяснить, что на самом деле старуха не приходилась ей матерью, что вроде бы обеим довелось в жизни пасть до уличных проституток, но, судя по всему, они отличались таким дурным нравом, что в итоге всем надоели и охотников до них больше не находилось.
От этой сорокалетней бабы я заразился дурной болезнью и познал неведомые мне ранее мучения. Но женщины и это обернули против меня: едва дочери что-то не нравилось, как она заявляла, что у нее болит спина или что-нибудь еще, и заваливалась спать, и обе они говорили, что, мол, из-за того, что дочери попался такой негодный мужчина, здоровье у нее теперь никудышнее, и так постоянно поносили меня и без конца гоняли, заставляя выполнять их поручения.
В итоге не без моих усилий, должен заметить, торговля в нашей лавочке пошла бойко — двух уличных прилавков было уже маловато, и по наущению старухи с дочерью пришлось снять в переулке в Синтомитё маленький домик, вывесить на нем фонарь с надписью «Одэн и закуски» и переселиться туда. Теперь я постоянно был у них на побегушках, старуху мне было велено звать хозяйкой, а жену — сестрицей. Они поселились на втором этаже дома, а я спал на кухне, подстелив циновку.
До сих пор помню ту ясную лунную ночь в середине осени, когда я уже за полночь закрыл лавку, поспешно отправился в Цукидзи в одно заведение, хозяин которого по доброте душевной пускал меня помыться, на обратном пути поел гречневой лапши с уличного прилавка и, придя к черному ходу дома, обнаружил, что дверь уже заперта на засов изнутри. Я вышел к парадному входу и, подняв глаза на второй этаж, шепотом попробовал позвать хозяйку и сестрицу, но на втором этаже было темно и никто не отзывался, будто они уже легли спать. Из-за того что я только помылся, на осеннем ветру я продрог. Меня разобрала досада и я, подставив мусорный ящик, влез на навес и, постучав в ставни на втором этаже, снова попытался дозваться до хозяйки или сестрицы. Вдруг изнутри раздались крики жены: «Воры! Воры!» Она продолжала и продолжала вопить, повторяя «Воры!», пока изнутри не раздался странный металлический звон: как выяснилось позже, старуха начала бить в жестяной таз. Но в тот момент у меня все волосы встали дыбом, я свалился с навеса и хотел было убежать, но тут меня поймал полицейский, прибежавший на шум и крики. Он схватил меня и отвесил несколько тумаков, пока не увидел в лунном свете, что это я, — то был полицейский из ближайшего участка, знавший меня в лицо. Я объяснил ему, в чем дело, и он ответил:
— Э-э, ну и дела! — и расхохотался, но на втором этаже все продолжали кричать «Воры!» и бить в таз, пока со всей улицы не сбежались разбуженные шумом соседи. Тогда полицейский заорал не своим голосом в сторону второго этажа:
— Эй, вы, там, откройте двери!
Шуметь на втором этаже прекратили, загорелся свет сначала наверху, потом внизу, дверь лавки открылась, и оттуда осторожно высунулись заспанные старуха с дочерью. Полицейский с ухмылкой сообщил, что никакие это были не воры, и вытолкнул меня вперед, но старуха как ни в чем не бывало спросила:
— Кто это? Я не знаю этого человека. Ты его знаешь? — обратилась она к дочери.
— С нами он точно не живет, — с самым серьезным видом ответила та.
От такого обращения даже я не нашелся, что сказать, и, пробормотав только: «Что ж, тогда прощайте», направился в сторону реки, не обращая внимания на то, как полицейский пытался меня остановить, и думая, что они все равно рано или поздно собирались меня прогнать и в этом доме мне оставалось жить недолго, а значит, следовало быть готовым к тому, что теперь меня снова ждет одинокая бродячая жизнь.
Я подошел к перилам моста, и неожиданно из моих глаз полились слезы. Одна за другой они капали в реку, медленно катившую волны под луной, и каждая капля оставляла на водной глади маленькие, но прекрасные круги. С тех пор прошло уже лет двадцать, но я до сих пор помню тоску и грусть, овладевшие мной в ту ночь.