Справа от Петьки стоял Сенька Кульков. Его байковые в суконных латках варежки были тонки. Время от времени он ныл по-комариному назойливо:
— Руки ме-ерзнут…
Петька предлагал ему свои меховушки, но тот почему-то упрямо твердил:
— Зачем мне чужие?
Петька рассердился, отобрал у него варежки и натянул меховушки на красные, как лапы гуся, руки товарища, а затем обвязал своим шарфом шею и голову Леньки Жухно, который был в фуражке и ватнике без воротника.
Вечером, когда закончили работу и собрались уходить, Петьку кто-то тронул сзади за плечо. Он обернулся и увидел смеющееся лицо отца.
— Пап, ты чего здесь? Тебе в ночную смену, а ты не спишь?
— Под землей наспимся. Приходил на субботник. Как и ты, домну помогал строить, а не что-нибудь!
Григорий Игнатьевич взял сына под локоть. Они перепрыгнули через трубу, перепоясанную узловатыми сварными швами, переждали, пока паровозик протащит мимо ковши с чугуном, над которыми вились и таяли розовые снежинки, и двинулись дальше. Отец сжал Петькин локоть, стесняясь, сказал:
— Видел, как ты работал, как о мальчишках заботился… Хорошим человеком ростешь. Недаром мы с матерью жилы на тебя тянем.
Петр укладывал в чемодан вещи и книги: готовился к отъезду в город, куда его направили после окончания института. Анисья Федоровна суетливо помогала, шмыгала распухшим от слез носом и повторяла:
— Береги себя, сынок. Чисто живи, строго живи. Начальство не задирай, с подчиненными будь обходительным. В пище себе не отказывай, в одежде тоже. О нас с отцом не беспокойся. Наш век к концу идет, а у тебя вся жизнь впереди.
Чтобы успокоить ее, Петр говорил:
— Ладно, мама. Хорошо, мама, — а сам печально смотрел на ее рябое порыхлевшее лицо, на серую прядь, прилипшую к платку.
Григорий Игнатьевич сидел на скамье, сжимал коленями руки, сдвигал длинные брови и покачивал головой. Когда он что-нибудь мучительно переживал, то всегда делал так. Время от времени он вынимал из кармана пузырек, вытряхивал на ладонь бехтеревскую таблетку и проглатывал ее. Целый месяц он вылежал в больнице: у него была спазма аорты, — и поэтому Петр с тревогой наблюдал за отцом, боясь, как бы не свалил его новый сердечный приступ.
Петру было страшно от мысли, что через несколько часов его уже не будет в этом маленьком с долговязой трубой доме. Он никак не мог представить своих родителей, живущих без него. Казалось, стоит только уехать, как они потеряют интерес к жизни, начнут катастрофически стареть и вяло, безрадостно коротать дни в ожидании писем.
На вокзале Анисья Федоровна разрыдалась. Григорий Игнатьевич прикрикнул на нее, наверно, потому, чтобы самому не разрыдаться, и отвел Петра в сторону.
— Я, Петя, на пенсию ухожу. — Он потер кулаками пористые щеки, в которые въелась угольная шихта, добавил: — Будь во всем человеком.
Отец вдруг с хитринкой улыбнулся, и Петр понял, что он начнет шутить.
— Тебе ведь, сын, есть в кого быть человеком. В того же в меня. Особый я человек. Титан! Причем из разряда кипятильных.
Раздался удар колокола. Григорий Игнатьевич неуклюже чмокнул Петра в подбородок. Подошли друзья, жали руки, ласково ударяли в плечо, обнимали, просили писать. С ними он расставался легко: знал, что после отхода поезда они погрустят час-другой и с прежней бодростью отдадутся делам и заботам.
Из-за друзей Петр не видел мать. Лишь иногда то тут, то там появлялись ее тревожные глаза и кулак, горестно прижимавший ко рту носовой платок. Петр все хотел прорваться к ней, но ему мешали: совали карточки, цветы, отвлекали разговорами. Когда поезд тронулся, Петр стремительно протиснулся сквозь стену друзей и начал целовать мать. За все, что она и отец сделали для него, ему хотелось поцеловать каждую рябинку на ее лице, но нужно было спешить: плыли вагоны, прогибались рельсы, сжимал ветер кольца паровозного дыма.
Петр вскочил на подножку последнего вагона. Проводник сердито ткнул в спину флажком.
— Хватит провожаться. Лезь в тамбур.
Главный металлург Дарьин, в распоряжение которого директор завода послал Петра, был застенчивым человеком. Говорил он мало и таким робким тоном, будто стыдился своих слов. Он мгновенно опускал веки, если собеседник взглядывал в его чуть выпуклые, песочного цвета глаза. В проектном отделе работала жена Дарьина. Она часто произносила слово «очень»), причем без мягкого знака, поэтому заводоуправленцы называли ее между собой — Очен. Через час-полтора она входила в кабинет мужа, чтобы посмотреть, не курит ли он, и если находила в пепельнице окурки, спрашивала с ноткой отчаяния в голосе: