Аллаяров суетливо повернулся к Сергею.
— Ты умный. Скажи: так можно? Отец говорит: «Не поедешь, Салиха», — сын дал денег: «Беги, Салиха» Правильно?
Казанков, соображая, как ответить, подвигал бровями.
— Видишь ли, Минахмат Султаныч, дело это такое… Как, скажем, я точно коронку кому-то на зуб сделаю, если не сниму мерку? Не сделаю. Так и тут.
— Зуб? Коронка? Не понял, — сказал Аллаяров.
— Видишь ли, тут надо знать все обстоятельства, перипетии и всякие такие штуки, — ответил Казанков и изобразил ладонью нечто, напоминающее то, как плавают рыбы.
— Ясно, ясно, — закивал старик, наверняка так и не поняв того, что сказал Казанков.
— А ты, Василий? — донесся до моего слуха голос Аллаярова. — Ты как думаешь?
— Зинур прав.
Старик плюнул, притопнул плевок каблуком и ушел в горницу, а вскоре вернулся в резиновом плаще с деревянными пуговицами, на ногах кожаные охотничьи сапоги.
— Отец, куда ты? Гроза! Убьет! — схватила его за руку Нэлия.
— Кто сорок лет лесообъездчик? Я. Меня не убьет, — хвастливо сказал Аллаяров. — Вот где будет у меня Салиха, — сжал он лиловый кулак, на котором висела плеть. — Поймаю.
— Двадцать километров до станции. Уйдет поезд. Опоздаешь. Зря едешь, — просящим полушепотом упрашивала его Нэлия.
Зинур отдернул ее за руку.
— Пусть едет.
Аллаяров хлопнул дверью. Через несколько минут прохлюпали за палисадником копыта лошади.
Мы разослали кошмы, легли, накрывшись стегаными одеялами. Не разговаривали.
На рассвете я пробудился с ощущением, будто чего-то не хватает. Удивился этому, но глубокая тишина помогла разрешить загадку: да ведь дождь-то не стучит.
Сиреневый свет мягко проникал в окна. Уткнувшись носом в грудь Нэлии, спал Рафат, разбросав руки, сопел Казанков, ровно дышал Зинур.
Я сунул ноги в сапоги и пошел взглянуть на небо. В сенях я услышал доносившиеся со стороны сарая всхрапы и звуки, которые напоминали удары сыромятного ремня. Я посмотрел в щелку: Аллаяров, топчась по резиновому плащу, хлестал плетью коня. Я загремел ломиком-засовом и открыл дверь. Аллаяров бросил плеть и повел коня под навес.
Когда я вышел за ворота, мимо проезжал на кучерявой башкирской лошади, запряженной в ходок, кордонщик Митрий.
Увидев меня, он отмахнул с головы колпак мокрого дождевика, приподнял фуражку с медными дубовыми листочками на околыше и чему-то радостно улыбнулся.
В горах между деревьев зыбился туман. Небо еще не совсем очистилось от туч. Но на востоке предвестником ведреной погоды стояло нежно-зеленое, как просвеченная солнцем морская вода, облако.
1956 г.
ГУДКИ ПАРОВОЗОВ
Повесть
Все позабыла Надя Кузовлева из своего раннего детства, только одно запомнила, как, сидя на корточках на завалинке, ждала, когда закричит паровоз отца, возвращающегося из поездки.
Позже, уже взрослой, узнав о том, что Анна Лукьяновна не мать ей, а мачеха, Надя догадалась, почему так сиротлива в этом давнем воспоминании и так неразрывно слилась ее судьба с гудками маслянисто-черных, красноколесых, отпыхивающихся дымом и паром машин.
Сначала Кузовлевы занимали мазанку в окраинном городском местечке Сараи, где ютились пимокаты, шорники, чеботари, потом перебрались в станционный поселок. Дома на их улице были как на подбор: пятистенные, с толстыми ставнями, под железными крышами; из дворов, обнесенных каменными заборами, доносилось звяканье колодезных цепей.
Тут жили машинисты, гордо называвшие себя механиками; неразговорчивые, тяжелорукие, плечи вразлет. Здороваясь друг с другом, они били с размаху ладонью в ладонь и мерились силой. С достоинством они носили «шкуру» — мазутную спецовку, залосненную до антрацитового блеска.
То, что они часто были чумазы и скипидарно-крепко пахли потом, то, что в их отношении ко всем непаровозникам чувствовалась покровительственность, и то, что, подгуляв, они любили похвастать редкой, опасной и денежной специальностью, — не только не принижало достоинств машинистов в сознании окружающих, напротив — придавало им величие.
Наде они казались главными людьми на свете.