Мчит паровоз, вколачивает в небо лихорадочный крик. Уже можно различить посреди звезды серп и молот. Заметно, как гнутся рельсы.
Наверно, эти двое на железнодорожном полотне глухи? Не должно быть. Глухих на завод не принимают. А если и глухи, то не каменные же они: не могут не чувствовать дрожи шпал. Даже здесь, на обрыве, топот поезда отдает в ноги и заставляет лестницу шевелиться, скрипеть, покряхтывать.
— Дяденьки-и!
Надя не собиралась кричать — получилось невольно. Тотчас поняла, что ее голосок захлестнуло свистом и колесным перестуком, что ничто уже не спасет тех, двоих, на пути паровоза.
Перед тем как зажмуриться, Надя увидела: машинист кинул к глазам руку и нечаянно сбил фуражку; фуражка забултыхалась в волнах ветра.
Поезд еще летел мимо лестницы, но все, кто был на ней, уже двинулись дальше, вверх.
Писк, треск, грохот ступенек. Происходит что-то непонятно жуткое. Никто не задержался, чтобы поднять сшибленных. Вдруг их не убило, и они выживут, если немедленно доставить в больницу.
Ни в ком нет сострадания! Наоборот… Горновой в суконной робе презрительно сплюнул. Смологон-татарин с желтыми, как после желтухи, белками зло стиснул зубы. Впалощекий старик, только что шагавший мягко, вразвалку, пошел прямо, негодующе грохал каблуками.
Чего они злятся? Люди смертельно утомились, потому и угодили под поезд. Пожалеть их надо, а не… Погоди. Просто все, поднимающиеся по лестнице, очерствели за войну и прикрывают гневом свое равнодушие.
Бежать, бежать в здравпункт доменного цеха. Оттуда вызовут скорую помощь.
Надя начала спускаться. Внизу, перед лестницей, по-прежнему мелькали вагоны.
Приземистая сварщица, пропахшая жженым железом, схватила девушку за бушлат.
— Вертай обратно. Напугаешься.
— Я не маленькая.
— Какое там не маленькая!
Голос женщины звенит от ожесточения. Выражение лица такое, как будто ее оскорбили в самом кровном и святом.
Зыбкая догадка заставила екнуть сердце Нади. Два здоровенных мужчины допустили, чтоб их сбил паровоз?.. Кажется, в этом есть что-то, чему нет оправдания, как нет оправдания мужчинам, презрительно называемым доходягами, которые за неделю съедают свой месячный паек или копят деньгу, продавая свои хлебные и продуктовые карточки, а потом пухнут от голода и слоняются по столовым, клянча, чтобы рабочие, взявшие в раздатке несколько порций супа, сливали из тарелок в их жестяные кружки пустую жижу. А есть и такие доходяги, которые намеренно доводят себя до предельного истощения, надеясь, что на медицинской комиссии их с а к т и р у ю т, а затем отпустят из трудармии, и уедут они в родной край к женам, садам, арыкам, солнцу.
Сварщица шумно дышит, но продолжает тащить Надю за рукав бушлата.
Последняя ступенька. Прозрачность небосклона. На фоне снежной горы оранжевая труба аглофабрики, курящаяся сернистым дымом.
— Ох, запали́лась, — говорит сварщица, останавливаясь возле навеса, под которым, ползая на стальных листах, стучат молотками по кернерам женщины, толстущие от навздеванной одежды.
К навесу, корчась и подскакивая, подбегает долговязый парень. Пытаясь согреться, он охлопывает себя со всех сторон, затем хохочет, увидев побелевший нос приближающегося смологона-татарина.
— Вай, ипташляр, — дурашливо кричит долговязый, — ты рубильник мал-мал обморозил. Дай-ка ототру.
Он поддевает на варежку снег, шоркает по носу смологона. Смологон крутит головой, бормоча:
— Тише ты. Дорвался до бесплатного.
На трамвайной остановке полно народу. Заостренные бессонной ночью скулы. Плечи опущены свинцовой тяжестью усталости. За молчанием, строгостью лиц и задумчивостью глаз ощущается что-то прочное, непримиримое, неизбывное.
Закутанная в клетчатое суконное одеяло старуха открывает замок газетной витрины. Покамест она наклеивает свежую газету, вокруг нее сгруживается толпа. Крики.
— Читай кто-нибудь.
Раздается пронзительный мальчишеский фальцет. Над ушанками, платками, фуражками, шлемами восходит, волнуется, тучнеет облако пара.
Надя глядит на притихшую толпу, слушающую в единой сосредоточенности сообщение Информбюро о тяжелых боях на Киевском направлении, и ей становится стыдно за то, что она подумала, будто война сделала этих людей равнодушными. Как она сразу не поняла, что сейчас никому нельзя прощать безразличия к собственной жизни?! Ведь это же равносильно безразличию ко всему народу.
Клацанье трамвайного звонка заглушает мальчишеский фальцет.
— Что про танки сказано? — спрашивают из толпы.