Он отработал несколько смен, стоя спиной к топке, однако не поправился, а только обгорел; воспалились до пунцовости поясница и ягодицы.
Тогда он решил испробовать другой свой способ лечения. Привез из леса глиняный горшок, полный муравьев, и поставил в березовый зной русской печи. Через час выжал муравьев, а сок сцедил в бутылку. В печи снова развели огонь и подкладывали дрова до тех пор, пока не раскалились кирпичи лежанки.
Женя озадаченно следила за тем, как дед Пантелей лил муравьиный сок на чугунную сковороду, черневшую посреди лежанки. А когда залез на печь и встал голыми ступнями на сковороду, девочка смущенно спросила мать:
— Почему ты не сказала, что наш дедушка — колдун?
Смеялись все: Надя, сидевшая на подоконнике, Анна Лукьяновна, совсем белоголовая от седины, румяная толстушка Зина, собиравшаяся в городской сад на танцы, Петянька, который стал кочегаром, отращивал усики и старался рассуждать о гравитационных полях, метагалактиках и антимире.
Смеялся и Пантелей, согнувшийся в три погибели под потолком и перебиравший ногами на жгучей сковороде.
Никто из Кузовлевых, кроме Нади, не заметил, как прохромал по двору мимо окон присадистый мужчина в костюме сурового полотна и соломенной шляпе. В обезображенном шрамами лице мужчины было что-то мучительно знакомое, но вспомнила Надя, кто это, лишь тогда, когда он сказал рокочущим басом, крепко настоенным на табаке:
— Здравствуй, счастливое семейство.
Это был тот самый помощник машиниста Коклягин, арестованный возле паровоза в далекую-далекую зимнюю ночь.
Стол накрыли на веранде. Коклягин бодро пил водку, аппетитно закусывал и рассказывал потешные случаи из своей жизни на Колыме и в Киргизии, часто прерываясь из-за надсадно-резкого кашля.
Раньше он не отличался веселостью, и Надя думала, что улыбчивость и остроумие Коклягина идут, вероятно, не от того, что превратности судьбы сделали его шутником, а от того, что он понуждает себя забавлять собеседников, чтобы они настроились на радостный лад и не пытались расспрашивать о том, что ему довелось перенести в заключении и ссылке.
Глаза Пантелея затуманило печалью. Он порывисто потрогал шрамы на лице Коклягина.
— Кто?
— С ворьем приходилось сталкиваться.
Перед закатом солнца Пантелей и Коклягин отправились побродить по поселку. Вернулись они в полночь, сели на ступеньки крыльца. На веранду к Наде доносились их голоса.
Отец долго рассказывал, как водил поезда в окружаемый немцами Ленинград. Кое-что Надя слышала впервые. Оказывается, не было рейса, когда бы не бомбили его поезд. Всякий раз убивало то помощника, то кочегара. А однажды отца и самого выбросило взрывной волной из паровозной будки. Он сильно зашибся, но нашел в себе силы вскочить на подножку вагона — состав двигался медленно. В этот раз он остался без помощника и кочегара. Чудесные были парни и тоже уральцы.
Оказывается, гудки строго-настрого запрещалось давать. Машинисты, чтобы не прогудеть по привычке, обматывали свистки тряпками, а то еще свистнешь ненароком и под военный трибунал попадешь.
И все-таки, въезжая в Ленинград, отец испытывал желание дать гудок: очень уж хотелось известить защитников города, — родные, дескать, мои, я привез боеприпасы и продовольствие, будет вам сегодня, чем заморить червячка и чем угощать фрицев.
— А меня в это время поставили на «кукушку», — Коклягин, должно быть, волновался: говоря, он тяжело дышал. — Наш лагерь валил лес. А паровозик доставлял его к запани. Лес-то не какой-нибудь: тайга, непроглядная, болотная, где нет спасенья от гнуса. Ведешь «кукушку» по тайге и даешь звонкущие свистки. Подбадриваешь товарищей. Дескать, не падайте духом, работайте не покладая рук для победы над фашистским вороньем и верьте — рано или поздно будут сняты с вас несправедливые обвинения. И ты знаешь, Паня, доходил свист паровозика до сердца моих товарищей.
Молчание. Вздохи, бывающие после такого откровения, о котором говорят: «Потолковали, точно душу родниковой водой умыли». Металлически пронзительный кашель Коклягина. Мягкий бас Пантелея.
— Скоро пересяду на электровоз.
— Жалко?
— Ну да, ведь вместе по жизни двигались и жизнь двигали. Они для меня почти что как живые, умные существа. Ты их любишь — понимаешь, и они тебя любят — понимают. Да, жалко. Но надо бы давно было начать отстранять паровозы. Как стали наш парк переводить на электрическую тягу, шибко увеличился коэффициент дороги.
— Верно. Теперь с большей отдачей работает транспорт. И что отрадней всего, коэффициент полезного действия народа попер в гору.