Он лукаво покосился, прежде чем встать, сказал:
— Кибернетика? А?
Отблески никелевой ряби, набегавшей на палый тростник, прядали на березе. Они ослепили шофера. Он зажмурился и стоял, улыбаясь, а зайчики, отражавшие игру воды и колебания солнечных струнок в ней, липли к его лицу и запятнанному бензином пиджаку.
Он присел на корточки и снова очутился в тени.
— Слушай, друг, ты случайно не знаешь кого-нибудь с подсобного хозяйства санатория?
— Нет.
— Худо. Тут вот за холмом рассыпался у «Москвича» диск сцепления. На подсобном есть «Москвич». Подумал, может, у твоих знакомых. Съезжу-ка я, пожалуй, на подсобное. Плотника Александра Иваныча на помощь призову.
Когда бряканье цепей о кузов самосвала затерялось в лесу санатория, лишь тогда я спохватился, что не спросил, какой он, тот «Москвич», терпящий бедствие. Неужели бадьинский? И Николаю и мне нужно в ночь на работу.
С макушки холма, похожего на полушарие, я заметил внизу, близ колка, Катю и Николая, грустно сидящих подле машины.
Я медленно спускался по черной дороге, мучаясь тем, что предприму, если нам не посчастливится достать диск сцепления. Я сманил Бадьиных сюда и, само собой разумеется, обязан сторожить автомобиль столько, сколько понадобится, а Николай уедет в город на попутном грузовике. Оставить Катю одну-одинешеньку в горах было бы непростительно: не хватало еще, чтобы она натерпелась страху. К тому же что-нибудь худое может стрястись. Лихие людишки не перевелись.
Оттого, что я принял твердое решение, на душе не посветлело. Раньше, попадая в передрягу, я испытывал этакий удалой задор: положеньице сложное, да я не из тех, кто не умеет вывернуться и защитить себя. Сейчас я приуныл. Никогда не опаздывал на работу даже на минуту, а тут вдруг совершу прогул. И я пришел в отчаяние. Возникло ощущение, как будто я накануне долгой разлуки с подстанцией. И невольно я представил трансформаторы под дождем, синее трескучее свечение, летающее вокруг штырей многоюбочных изоляторов (это явление называется коронированием, оно иногда вызывает короткое замыкание, но я, грешным делом, люблю его за красоту), представил медногубые автоматы постоянного тока, литой — так он плотен — гул мотор-генераторов, забористый воздух аккумуляторной, уставленной банками тяжелого зеленого стекла.
Николай слегка развеял мою подавленность. Он собирался, если шофер самосвала не добудет диск, добраться пешком до дяди Терентия и сгонять на его «козле»-мотоцикле в город. Обернуться он сумеет часа за два. Будь чистым небо, я бы мгновенно успокоился, но в нем грудились тучи, темно-тинистые на днищах, а в поселок Кусимово и яшмовые отвалы — наследие закрытого марганцового рудника — втыкались молнии.
Шофер приехал сердитым. Он ходил с Александром Ивановичем к некоему Лаптову, у которого есть «Москвич». Он так и сказал — «некоему» — и циркнул слюнями сквозь резцы величиной чуть не с клавиши детского рояля. Лаптов был откровенен: «Да, я имею запасной диск сцепления и расставаться с ним не собираюсь». Обещание, что диск будет возвращен, Лаптов встретил вздохом восхищения. Затем, по-дьячковски частя, окая и тормозя голос на ударениях, пропел: «Доверчивость украшает одиночек, которые не потеряли надежду выскочить замуж».
Шофер — Лаптова за грудки, тот — его.
«Боевой, оказывается, жмот. Острасткой не испугаешь».
Быть бы наверняка потасовке, кабы не разнял их невозмутимый добряк Александр Иванович.
Он похорошел от негодования, этот молодой шофер, запорошенный бурой угольной золой. Наверно, торопливо нагружал самосвал шлаком. Серые глаза взялись синью, шелушащиеся щеки сделались помидорно-красными.