— Неужели ты хочешь сказать, что классовая борьба суть движущая сила истории? — заорал Кот. — Опять этот Маркс!
Котов настолько ослепил антикоммунизм и итоги строительства нового общества, что они забывают: классовая борьба появилась задолго до Маркса, она продолжается сейчас и вряд ли утихнет. Поклонницы мадам Тэтчер разорвут меня в клочья, но именно в период её правления в 80-е годы классовые противоречия обострились до предела и вызвали кризис — что стоят забастовка шахтёров в 1984–1985 годах, подавленная властями, или ликвидация Совета Большого Лондона в 1986 году! Так что не стоит отрицать влияния классовых отношений на национальный характер.
Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…
Талантливой нации трудно жить на небольшой земле, отнюдь не перенасыщенной полезными ископаемыми, она тянется открывать и осваивать новые земли, сеять там разумное, доброе, вечное и обогащать себя (бесспорно, и за счет туземцев). Естественно, англичане, как и русские, являлись главной движущей силой в строительстве своих Империй.
Влияла ли колониальная экспансия на английский национальный характер? Еще как! «Колонии принадлежат к числу предприятий древних, изначальных и героических», — писал Френсис Бэкон. Историк Джордж М. Тревельян в своем классическом труде «Социальная история Англии» идет дальше, утверждая, что, несмотря на издержки джингоизма, Англия обычно проявляла миролюбие в отношении колоний и их жители радовались приходу англичан. «Пираты совершали дальние плавания по всем морям и океанам, открывая «далекие острова» и раскрывая перед своими соотечественниками в Англии новые области надежд и мечтаний», — романтично пишет Тревельян.
Английской колонизации присущи свои особенности: во-первых, до последней трети XVIII века она была в основном мирной, ибо захватывались малозаселенные земли. Во-вторых, связи англичан с местным населением их колоний сводились к минимуму (в отличие, скажем, от испанцев, обожавших насиловать, а потом жениться на индейских дамах). Дух миссионерства вплоть до XIX века вовсе не был присущ англичанам, игнорирующим туземцев и стремившимся к изоляции от них. В-третьих, вплоть до XIX века английское правительство, в противоположность испанскому и португальскому, на деле не принимало никакого участия в основании колоний; вмешательство метрополии в их внутреннюю организацию по праву было всегда ограничено, а на деле равнялось нулю. Главную роль играли английские добровольные общества (в виде религиозных конгрегаций и торговых компаний), именно они, а не государство, учреждали поселения в ранних колониях и начали создавать то, что впоследствии стало Империей. И, наконец, английские колонисты были в основном земледельцами и ремесленниками, прочно осевшими на чужих землях. Именно поэтому они старались создать нечто новое, не совсем английское, и отождествляли свои интересы с колониями, именно поэтому Британская империя оказалась такой устойчивой.
Русский ученый И. Вернадский писал о Британской империи: «По своему внутреннему устройству и по характеру своего народа эта страна может легко обойтись без той или другой колонии, из которых ни одна не сплочена с нею в одно целое и каждая живет своей особенной жизнью. Состав британских владений есть скорее агрегат многих политических тел, нежели одна неразрывная целостность. Оторвите каждое из них, и метрополия будет существовать едва ли не с прежней силой». (Кстати, эта оценка сбылась, и после распада империи с Англией ничего страшного не случилось.)
Вплоть до последней трети XIX века английские колонии не воспринимались англичанами как особо значимая ценность. По сути дела, только Дизраэли изобразил создание Империи как романтический подвиг мужества, а не как банальное деловое предприятие. («Империя — это торговля!» — учил Джозеф Чемберлен.)
— Все очень интересно, но что ты, собственно, хочешь доказать? — осклабился до неимоверности Кот.