– Может быть… Готовы бы были и крепко стояли за. И нищих да юродов пригревали бы, ибо в них живет благодать Господня…
– А ведомо ли тебе, невестушка, што Никон повелел разогнать нищих от церквей?
– Никон – антихрист! Он делает все угодное сатане.
– Да… Вековые устои ломает… а среди убогих есть-таки пакостники всякие, тати и худче того, чул про то…
– Ох, бояринушко, и ты, понимаю я, погнулся к Никону.
– Погнулся ли, нет, но о беде твоей – Аввакуме – буду просить великого государя… Слово мое крепко!
– И за то благодарение тебе вековечное, боярин Борис Иванович!
– И еще: прими мой совет, невестушка, не помрачай красоту свою нарядами черными, поспеешь обрядиться христовой невестой! Благочестие хвалимо и Богу угодно, не надо лишь юродствовать, о земном помнить потребно, и Богу помыслы о храмине и порядне, домоустройстве людском, я чай, не отвратны есть.
Дворецкий, снова приоткрыв дверь и не показываясь, сказал:
– От патриарха Никона детина пришел со стрельцы, боярин!
Боярин спокойно, тихим голосом ответил:
– Пусть ждет, когда уйдет боярыня! – Федосье Морозовой боярин прибавил: – О вере и Христе, Федосьюшка, чуй Аввакума, не рони только сана своего и не опрощайся… В том ему отпор дай, а теперь иди, иди другим выходом к возку своему, – там тебя и одежут слуги.
Направив Морозову внутренним ходом, не тем, которым вошла боярыня, Морозов пошел в горницу перед крестовой, там у дверей стоял Сенька в новом кафтане и темном армяке, накинутом на широкие плечи.
Сенька поклонился боярину.
– Пошто явился в дом мой, холоп?
– Не холоп я! Ризничий великого государя святейшего патриарха!
– Што потребно патриарху в моих хоромах и пошто явился со стрельцы?
– Стрельцы, большой боярин Борис Иванович, на крыльце, а взяты они мной по указу святейшего на тот случай, ежели ты не будешь сговорен и не отдашь с божницы своей спасителя фряжского, работы твоих боярских иконников.
– Есть у тебя с собой указ патриарха, холоп? – Боярин подошел к большому столу, сказал еще: – Подойди ближе.
– Указ есть, вот патриарший лист…
– Дай, буду честь его!
Сенька подал боярину лист. Боярин читал медленно, лист оглядел, даже с исподки, сказал:
– Добро! Не навалом пришел, не самовольством, но вот!
Боярин от креста и начальных букв до подписи и печати патриаршей лист разорвал, потом разорвал поперек и каждую часть малую разорвал в клочки.
Сенька остолбенело глядел, опустив тяжелые руки.
– Скажи своему пастуху с Мордовского заполья, штоб ведал он, к кому идет! К кому холопей шлет своих, и еще скажи – обиды этой я не прощу ему! И добро, парень, что ведешь себя мирно и тихо, а то бы мои слуги наладили тебя под крыльцо в шею…
– Слуг, боярин, твоих не боюсь я… Лист изодрал – то худче для меня самой лихой беды!
Он ушел и, выйдя, распустил стрельцов:
– Не надобны! Идите к себе.
Сенька спешно вернулся в патриаршу палату, сбрасывая армяк, сказал дьякону Ивану:
– Беда, отче Иван!
– Ну што опять, сыне?
– Пришел я в дом боярина Морозова фряжскую икону забрать, а боярин вышел тихой, да, чулось мне, сговорной, попросил патриарший лист, и я его дал, а он подрал тот лист в клочья… Чаю я – от того дела гневен на меня учинится святейший: «Заронил-де, и все тут!»
– Оно-таки худо, сыне, а што при том молвил боярин?
– Облаял святейшего пастухом мордовским и еще: «обиды-де такой ему не прощу, што он холопей шлет в мой дом…»
– Ну вот, слова боярина, сыне, в оправдание твое, боярин – он таков, от слов своих не отречется, а патриарх на него за обиду будет бить челом государю. Худо едино тут, нынче и указанного тебе злодея взять не можно… Как его там? Тимошку… или?
– Он же Таисий… Не можно, отче, – стрельцы без указа не пойдут. Я нынче помешкаю мало и отлучусь родню навестить.
Сенька побыл с Иваном до отдачи дневных часов, а когда зазвонили ко всенощной, поднялся и вышел из кельи:
– Отче Иван!
– Чую, сын мой!
– Дай мне те пистоли, кои святейший дарил!
– Вот, вот, сыне!
Дьякон принес два небольших пистолета, рог пороху и кожаный мешочек с кусками рубленого свинца.[112]
Сенька оглядел кремни, зарядил оба пистолета. Приправу сунул в карман армяка.
– И где ты, сыне, обучился с оружием ладить?
– Дома, брату Петрухе не раз заправлял пистоли. Думаю я, отец Иван, от гнева патриарша уйти куда. Добра мне не зреть, с ним живя…
– Ой, сыне! Пошто? Я буду сколь сил хватит говорить за тебя святейшему… Уймется. Не помышляй, сыне, да вот, когда будет тебе опасно, – я тебя упрежу, покуда не входи во искушение боязни.