С другой стороны, если видимая пища остается на тарелке, значит невидимая часть уже съедена. Здесь открывается еще один секрет медвежьего угощения: питание Невидимым чревато, от Невидимого надуваются, вздутость — это и есть проглоченное Невидимое.
Здесь вспоминается прежде всего оральное поведение Татьяны: она не дышит, не ест и не говорит — «не шевельнется, не вздохнет», во время именин «она два слова / Сквозь зубы молвила тишком / И усидела за столом», «едва дыша, без возражений, / Татьяна слушала его». Татьяна — «глубокая натура». Оставляя слова несказанными, она полнится смыслом несказанного, тяжелеет Невидимым.
Герои Пушкина беременны чужой тайной, точнее молчанием чужой тайны. В человеке, говоря словами Платонова, сам собой заводится другой человек, говоря словами Деррида, поселяется гость из чужого Бессознательного. Прочитав книги Онегина, Татьяна усваивает содержание Онегина, но не может его высказать: «Ужель загадку разрешила? Ужели слово найдено?» Онегин в свою очередь поражен несказуемым смыслом слов Татьяны — «Она ушла. Стоит Евгений / Как будто громом поражен»: он подхватывает чужое молчание так же, как Германн уносит в себе невысказанную тайну графини.
Гринев, как и Татьяна, не прикасается к угощению — он бережет оральное целомудрие: «Сосед мой … налил мне стакан простого вина, до которого я не коснулся». Орел в притче Пугачева не напился живой крови, а слушатель притчи не прикоснулся к стакану простого вина. Гринев не пьет вино, потому что его упоил пиитический ужас: несказуемый смысл притчи Пугачева становится темой его молчания, его интрапсихическим секретом. Невидимым нельзя напиться, но Невидимым можно насытиться и пресытиться:
А если так, то закономерно и то, что происходит с анарексическим субъектом следующий шаг в развитии сюжета, который происходит в повести Сорокина: героиню выворачивает от съеденного Невидимого.
Леви-Строс выделяет группу мифов, выводящих на сцену, с одной стороны, женский персонаж, отличающийся прожорливостью, а с другой — мужской персонаж, отличающийся умеренностью: герой снабжает людоедку пищей, которую сам не ест, озабочен тем, чтобы не засмеяться и не выдать себя. В другом варианте испытание, которому подвергается герой, заключается в угощении острым рагу, с тем чтобы вызвать у героя стоны [Леви-Строс 1999: 110, 124].
Смех, вызванный щекоткой, и стон, причиной которого является острая приправа, Леви-Строс интерпретирует как варианты оральной открытости. Почему оральная открытость опасна, Леви-Строс не объясняет, он проявляет оральную сдержанность, опасаясь проникновения в теортетический дискурс невидимых сущностей типа «анимизма».
Пропп, работая с тем же материалом, наоборот, позволяет себе то, что можно назвать «идейной декларацией». Подобно герою русской сказки, он храбрится едой:
«В американском сказании герой иногда только делает вид, что ест, а на самом деле бросает эту опасную пищу на землю. Наш герой этого не делает, он этой пищи не боится» [Пропп 1986: 66].
Утверждение о том, что русский желудок и шило переварит, — это риторическая фигура, но сила русского желудка такова, что он способен переварить и риторическую фигуру: просьба героя сказки «ты прежде напой-накорми, да после про вести спрашивай» — это фигура умолчания. Герой ест, чтобы не говорить, и говорит, чтобы умолчать, то есть проглотить молчание. В рассказе Чехова «Глупый француз» гора блинов, выставленная перед героем, — гипербола богатырского питания. Читатель проглотит и гиперболу: этой пищи русский едок действительно не боится.
Смех — это Невидимое, проникшее в ротовую полость («Что, смешинка в рот попала?» — спрашивает Ольгу продавец консервов). Но смех опасен просто потому, что он заставляет открыть рот, то есть выдать себя, потерять Невидимое. Объясняя несмешливость Несмеяны, Пропп упустил главную причину: царевна боится рассмеяться, потому что она переполнена смехом. Женский смех — избыточное наслаждение (jouissance), выходящее за пределы символического [Жижек 1999: 80-87]. В параллельном сказочном сюжете царевна ходит по ночам веселиться в подземное царство к проклятому царю [Афанасьев 1984: II, 334]. Днем царевна молчит: она проглотила свой смех, забеременела Невидимым. Чтобы жениться на царевне, герой должен вылечить ее от беременности.
Невидимое опасно в первую очередь для мужчины: сама телесная закрытость, которая предохраняет мужчину от проникновения Невидимого, может стать причиной внутреннего переполнения. В американском мифе людоедка насылает на героя муравьев (мелких, то есть невидимых существ), от укуса которых его тело раздувается [Леви-Строс 1999: 108].