Сталин не питается, а наблюдает за Питанием, но он наблюдает Питание как таковое: слепящий блеск зерна — сияние Блага, ослепляющее пленников платоновской пещеры.
Сталин питается только невидимым Питанием, или Невидимым в составе питания, но это и есть настоящее питание, потому что только этим питанием можно накормить Сталина.
Но зачем нужно кормить Сталина и подсматривать за его питанием? Очевидно, по той причине, что Питание нельзя съесть. Чтобы питаться Невидимым, нужен орган, пищей которого является Невидимое.
День кончен. Он не спит. Да спит ли он когда?
Сталин не спит, когда все спят, то есть видит то, что другие не видят. Недреманное око и зоркий слух Сталина — это органы-расширения рта. Они выполняют ту же функцию, что и сказочные Объедало и Опивайло, которые питаются для героя и вместо героя — с той разницей, что они объедаются и опиваются Невидимым.
В сущности, глаз Сталина — машина питания. Главный гарант советского питания — машины.
«Люди работали торопливо, жадно и весело. Высоко на молотилке стоял Матвеич. Он принимал снопы и направлял их в огромную пасть трясущейся и ревущей машины»
Молотилка — машина, с помощью которой можно поглотить и усвоить (перемолоть) Питание. Это сильная машина, которая поглощает всё — в том числе и Невидимое. В «Лошадином супе» также имеется сцена жатвы, которая проясняет функцию молотилки:
«Борь, ты свяжись с Самсоновым, пусть он пригонит пару говнососок, мы маски на мель скинем, а говнососки шлангами их засосут»
Коммунистические машины питания работают как дренажные устройства: их функция — эвакуация избытка Невидимого, который потребитель не может усвоить, поскольку он питается именно тем, что нельзя усвоить. Проблема дренажных работ в том, что Невидимое можно эвакуировать только внутрь, другого места эвакуации питание не знает. Смех возникает, когда внутрь видимого предмета проникает Невидимое и предмет начинает надуваться Невидимым. Но в тоталитарном пространстве гротеска, где предмет раздувает от Невидимого так, что Невидимое становится сверхвидимым, возникает «проблема комизма и смеха»: смех становится проблемой, потому что смех негде разместить. Платонов и Бахтин нагнетают гротеск, не давая повода и возможности рассмеяться. Сорокин угощает читателя такими сценами, которые заставляют его балансировать между хохотом и тошнотой. В конечном счете писатель всегда надувает читателя, забывая при этом одну вещь:
«это человек, а не шина»