Трезвый шел извиняться. Осторожно сморкался в клетчатый платочек, пахнущий мылом, ласково улыбался черными сконфуженными глазами. Шесть лет усиленно готовился он на дьякона. Три раза ходил на экзамен в епархию, напевая дорогой псалмы и стихиры, три раза возвращался отвергнутым, принося домой впалые почерневшие щеки. А когда наставники выгнали из духовного училища сына Владимира за малые успехи, ходил к благочинному с низким поклоном искать правосудия. Благочинный в золотых очках встретил на кухне, не понял, не выслушал, сделал замечание:
- Слухи про вас нехорошие - со священниками вы будто не ладите. Правда?
- Правда! - сознался Иван Матвеич.
- Почему не ладите?
- Обидчики они, отец благочинный, истины в них нет.
Благочинный снял золотые очки, посмотрел на Ивана Матвеича повнимательнее.
- Это вы Воздвиженский?
- Я.
Повернулся благочинный, пошел. Иван Матвеич вдруг переполнился, перегородил дорогу. Не узнавая своего изменившегося голоса, крикнул в испуганное лицо:
- Фарисей!
Дома сказал жене:
- Мошенники все: и попы и епископы.
Настасья Марковна заплакала, но старик насмешливо сказал в утешение ей:
- Побереги слезы, годятся репу полить.
Представил он свою жизнь, прошедшую в покорном молчанье, и захотелось ему порвать многолетнюю паутину, сотканную нуждой, лицемерием и слабостью, захотелось прожить недожитое время уже не на клиросе и не с дьяконской лентой в руке...
6
За утренним чаем Никанор обиженно говорил, постукивая ложкой по блюдцу:
- Я не позволю вам больше шататься. Будет! Я перегорожу эту дорожку. Скажите, пожалуйста, они повадились бог знает куда, подружились бог знает с кем. Да что это - шутки?
Сергей незаметно бросил хлебным мякишем, скатанным маленькой пулькой, попал Валерии в глаз. Валерия сморщилась, закрылась, точно плакала. Никанор торжествующе продолжал:
- Друзей завели. Они ведь свои, а вы чужие. Случись несчастье какое, на вас все и опрокинутся.
- Какое несчастье? - спросила Валерия.
- А ты не знаешь - какое? На каждом шагу одни только гадости.
- Убить могут! - подсказала попадья.
- Убить могут везде, - разжигал Сергей. - Безопасного места теперь не найдешь. Да и вообще странно немного. Народ ходит в потемках, не знает, к кому прислониться, а вы хотите, чтобы мы не выглядывали...
- А ты знаешь, к кому прислониться? Оратор.
Пока спорили, вошел Ледунец в расстегнутом пиджаке, направился прямо к столу, громко стуча каблуками солдатских ботинок, протянул Сергею немытую руку.
- Чай да сахар милости вашей.
- Милости просим! - по-деревенски пропела Валерия.
Ледунец и с ней поздоровался за руку, повернулся к Никанору:
- Здрасти, батюшка!
Попадья не захотела дожидаться приветствия, поплыла из столовой в спальную.
"Какое нахальство! - подумал Никанор, разглядывая Ледунца. - Так прямо и лезет, лошадь".
- Ты что? - спросил он, стараясь благословить протянутую руку. - Не с требой?
- Ну, с требой! Какая там треба! Мы ище поживем с новой свободой. В гости пришел к тебе.
Никанор удивился. Встал, прошелся, снова сел, сердито сказал:
- Самовар остыл.
- Самовар не беда, - подмигнул Ледунец играющим глазом. - Было бы сердце горячее, самовар поставить можно сызнова.
Валерия слегка разрумянилась, сконфуженная Никаноровой грубостью, поглядывая на отца, говорила глазами ему: "Ах, какой вы, папа!"
Сергеи оказался смелее:
- Лелька, вымой стакан!
Никанору объяснил:
- Это ко мне. Садись, товарищ!
Ледунец вытащил кисет, скатанный трубочкой, скрутил папироску, с удовольствием выпустил целое облако сизого дыму через обе ноздри. Заглядывая в зал, где стояла мягкая мебель в парусиновых чехлах, плевал он под ноги, растирая плевки, чвокал, удивлялся, крутил головой:
- Избенка ничего у вас! С разными комнатами.
А когда увидел себя в большом зеркале с головы до ног, удивленный, воскликнул:
- Вот так я! Гляди, какой молодец. Усики хорошо подделать, да рубашку новую надеть - парнишка!
Валерия с Сергеем улыбались. Никанор сидел как туго натянутая струна, готовая лопнуть. Ледунец не обращал внимания. Ощупывал вещи, прикидывая их на рубли, замечал, что где поставлено. Было похоже, что он собирается поселиться в поповском доме. Когда нагляделся, спросил у Сергея, показывая на портрет в багетовой раме:
- А это кто?
- Епископ.
- Какой епископ?
- Ну, архиерей.
- Архирей! Здоровый, видать. Это ты про него рассказывал нам?
- Что рассказывал? - насторожился Никанор.
- Богатый больно, деньгу зашибает большую.
- А-а, деньгу! - кричал Никанор. - Религию хотите заплевать? Престол уронить?
Жидкие волосы у него падали на лоб, бороденка трепалась. Бегал, подпрыгивал он, размахивая руками, неистово кричал:
- Все уронили, безбожники! Все!
Выглянула попадья с поджатыми губами:
- Все равно не потерпит господь. Леля, иди сюда!
Валерия отвернулась, Никанор набросился на Валерию:
- Что, глухая? Мать зовет.
Ледунец говорил Сергею:
- Придешь ужо? Собранье будет.
- Нет, нет! - метнулся Никанор. - Уходи с богом, я не позволю шататься.
- Зачем шататься? Дело есть.
- Нет, нет! Я не позволю шататься.
А когда посмотрел на Сергея с Валерией, понял по тайно разговаривающим лицам - не удержать их около себя.
В дому наступила тишина. Часы почему-то остановились, стрелки замерли на десяти с половиной. На окне против солнышка сидела сибирская кошка с поднятыми ушами, лапкой манила гостей. Никанор ударил по маятнику вытянутым пальцем, замахнулся на кошку. Маятник прошелся несколько раз, опять остановился. Кошка пересела на другое окно, стала манить гостей с другой стороны.
- Кошка-то! - рассердился Никанор. - К добру ли?
Начал щупать разгоряченный лоб.
- Жар! Кабы не расхвораться.
Попадья принесла градусник.
- Сколько? - спросил Никанор.
- Не найду. Ртуть не видать.
- Дай сюда.
Взял он градусник, отыскивая ртуть, приподнял изумленные брови.
- Тридцать семь и пять десятых.
Посмотрел на жену потухшими глазами, тяжко вздохнув:
- Повышение температуры.
Сергей в это время говорил Валерии:
- Прежде выйду я один, потом ты.
- Почему?
- Потому что потому... Политика тут.
Свистнул, погрозился он, высоко поднимая ногу, чтобы рассмешить, а Валерия долго сидела у окна, упершись ладонями в подбородок. Что-то припомнила, улыбнулась, прошла мимо спальной, где сидел Никанор. Стало жалко отца. Позывало войти к нему, но на пути стояли Сергеевы слова: "Родители не должны мешать своим детям". "А папа? Разве он мешает? - думала Валерия и твердо отвечала голосом Сергея: - Да. Им с мамой хочется, чтобы я никуда не ходила, а я нарочно уйду".
- Не уйдешь!
- Уйду..
- Попробуй.
Валерия громко кашлянула, с шумом прошла ми мо спальной, нарочно хлопнула дверью.
- Не боюсь.
Вышла на крылечко, постояла, прислушалась, не позовут ли назад, медленно пошла через дорогу, изредка оглядываясь на отцовские окна.
7
В полдень зашел Алексей Ильич Перекатов - большой человек. Некогда бегал он по людям, работал поденно, потом сумел перевернуться, нахватал отрубов, пропитых слабосильными мужиками, крепко осел в пятистенке под жестью. Сына, окончившего реальное училище, направил в технологический институт, чтобы сделать из него хорошего человека, сам ходил в городском пиджаке, в низко подпоясанной рубахе, с бабьим, туго перетянутым животом. Слыл умницей, "золотой" головой и правил мужиками, как парой взнузданных лошадей в крепко натянутых вожжах. Про мужиков презрительно говорил:
- Русский крестьянин дурак! Он не умеет жить.
Сам Перекатов умел жить, но пришла Октябрьская революция, вырвала из рук крепко натянутые вожжи, мужики пошли вразброд. После февральского переворота все-таки сдерживал их. Появились всевозможные комитеты, нужны были достойные люди, честные работники, как говорилось в бумагах из города. Алексей Ильич, опытный балясник, сел председателем в волостной комитет народной власти. Лавочника Стратона втискал в земельный, племяша в продовольственный, а делегатом в уездный комитет направил бестолкового Моисея Кондрашина, любящего говорить про "суглас". Сам Перекатов, разъезжая по волости, тоже говорил про "суглас", упрашивал мужиков жить по-божьи, по совести, никого не трогать, никого не обижать.