Вдруг, не угодно ли, откуда ни возьмись, по-видимому из соседского двора, появляется какая-то мерзкая собачонка и поднимает такой отчаянный лай, что нельзя расслышать ни одного слова. Окошечко было высоко, женщина говорила тихо, к тому же дул сильный ветер, собака лаяла звонко и яростно. Я думал, что смогу заткнуть ей глотку, если швырну в нее чем-нибудь тяжелым, поэтому стал шарить ногой по земле в поисках камня, но ничего не нашел. Тогда я поглядел под ноги и заметил у стены какой-то темный комок. Мне показалось, что это булыжник, и я схватил его рукой, но это оказался не камень, а что-то мягкое, в чем я выпачкал ладонь. Я отдернул руку и пребольно ударился об стену кончиками пальцев. От сильной боли сунул пальцы в рот — и тут же пожалел об этом. Едва переводя дух и отплевываясь, я полез чистой рукой в карман за платком и тут обнаружил, что в нем не только нет платка, но и вообще пусто. Я чуть не задохся от стыда и злости: мало того что меня обокрали и высмеяли, так надо было еще вымазаться в нечистотах! Глаза у меня полезли на лоб, и в желудке начались судороги.
Меня чуть не вывернуло наизнанку, словно беременную женщину. Дворняжка не переставала лаять, зашевелились соседи, и собеседница моя сочла за благо закрыть окно и уйти. Я же кое-как обтер пальцы об стену и отправился, обозленный и раздосадованный, на постоялый двор с твердым намерением вернуться завтра на тот перекресток и разделаться с дрянной потаскушкой.
ГЛАВА II
Гусман де Альфараче покидает Сарагосу и направляется в Мадрид, где его принимают в купеческое сословие и женят; вскоре он становится банкротом. В этой главе он рассказывает о разных женских проделках, а также о бедах, причиняемых контррасписками
Придя домой, я поспешил к колодцу, сказав слуге, что хочу освежиться (чтобы он не успел учуять, чем от меня пахнет), и приказал достать два ведра воды. Первое ушло на отмыванье рук, а второе на полосканье рта. Я так крепко тер губы, что чуть не разодрал их до крови, но все-таки никак не мог побороть тошноту. Ночью я глаз не сомкнул, повторяя про себя слова той лукавой дряни, пообещавшей, что я всю жизнь буду вспоминать ее ручки.
И разве она не права? Ведь сейчас я увековечиваю их для грядущих поколений! Даже руки гречанки Елены и римлянки Лукреции[122] и те не удостоились столь непреходящей славы. Когда мне удавалось забыть о ней, я принимался думать об унизительной для моего достоинства беседе с судомойкой, старался выбросить и это из головы, но тут на ум приходила история с булыжником, и в желудке моем снова начинались судороги. Что же означают события этой ночи? Придет ли конец моему позору? Неужели избавления нет, и «справа теснит меня Дуэро, а слева Пеньятехада»?[123]
Потом я начинал рассуждать сам с собою: «Если мелкое жульничество этой девчонки так сильно меня уязвило, и именно тем, что я был осмеян и обманут, то что же пришлось испытать моим генуэзским родственникам?
Если мне тошно от пустяковой кражи, то каково им было перенести оскорбление, да еще связанное с немалой денежной потерей?»
Эти мысли долго томили меня. Потом я стал размышлять о завтрашнем дне: как и во что мне нарядиться, надевать ли парадную цепочку, где подкараулить предмет моей страсти, чем тронуть ее сердце, какой подарок поднести, чтобы снискать ее расположение…
Потом я снова вспоминал про ту скверную девчонку и спрашивал себя, как с нею поступить, если она попадется мне в руки? Поколотить ее? Нет. Отнять у нее деньги? Тоже нет. Обойтись с нею дружелюбно? Ни в коем случае. Зачем же мне искать с ней встречи? Ведь я и так уже знаю, как искусно бегают по струнам ее пальчики. Бог с ней! Что мне до этой дрянной мошенницы? И то сказать, если бы ей жилось хорошо, вряд ли она бы решилась на такую опасную проделку.
Тут я мысленно обратил взор на себя, поглядел со стороны и рассудил так: «Пристало ли свирепому волку жаловаться на глупого ягненка? Какую такую воду замутила мне несчастная овечка, что я так разобиделся? Выносливый мул с трудом тащит на себе золото, серебро, жемчуга, каменья и другие драгоценности, наворованные мной по всей Италии, а я мечу громы против жалкой девчонки, которая по бедности вытащила мелочь у меня из кармана!
О низкая людская порода! Как мы любим хныкать и жаловаться, как близко к сердцу принимаем самый ничтожный ущерб и как безжалостно осуждаем ближнего за малейшую провинность! Неистощимо твое милосердие, о господи, а мы привыкли мало ценить и бесстыдно испытывать его, и слишком легко вымаливаем себе прощение! Человек — раб своих страстей, это так; но ведь все мы знаем, что по-настоящему владеем лишь тем, что сумели употребить вовремя и с пользой. И раз мне известно, что жалок согрешивший и достоин зависти простивший его, то вот отличный случай позавидовать самому себе: пусть же она живет, как умеет, а я ее прощаю».
122
123