Я решил поскорей уйти отсюда, но не тут-то было: дверь, через которую я вошел, оказалась запертой. Дождь лил вовсю, ненадежная кровля почти меня не защищала. Там я и простоял остаток ночи, бессонной, мучительной и не менее опасной, чем та, которую я провел у моего дядюшки в Генуе.
Сырость тревожила меня куда меньше всего остального, хотя дождь усиливался и наконец полил как из ведра. Я думал только о том, что теперь со мной будет: ведь меня поймали в мышеловку и утром непременно отдадут коту. Я пытался успокоить себя разными рассуждениями, думая так: «Сейчас надо молить бога о спасении от шквала хотя бы в трюме этого корабля; когда капитан утром найдет меня здесь, я прямо объявлю, что меня впустила служанка и что я ей муж. Уж лучше жениться на ней, чем дать переломать себе кости на дыбе, когда начнут допытываться, зачем я здесь очутился. Хорошо бы отделаться женитьбой; а то ведь они могут попросту заколоть меня на месте, да еще закопают на таком гадком кладбище».
В этих и подобных размышлениях пребывал я до двух часов утра, когда мне показалось, что дверь отпирают; я сразу забыл все пережитые муки, думая, что вернулась Фабия. Я подошел к двери и убедился, что она отперта, но за ней никого не было; подозрения нахлынули на меня с новой силой, и я приготовился встретить засаду за первым же выступом или углом: убийцы могли в любую минуту прикончить меня без хлопот.
Я обнажил шпагу, в другую руку взял нож и стал потихоньку пробираться к выходу тем же путем, каким вошел; уже брезжил рассвет, идти было недалеко. Так, страдая больше от страха, нежели от стыда, очутился я у дверей на улицу, которые тоже были открыты. Выйдя на крыльцо, я перевел дух и догадался, что все это было подстроено в наказание за мою дерзость; и хотя подшутили надо мной очень зло, могло быть гораздо хуже.
Поразмыслив и придя в себя, я понял, что сам виноват, и с такими думами вернулся домой; очутившись наконец в своей комнате, я разделся и лег в постель, покрепче закутавшись в теплое одеяло, чтобы отогреться, ибо весь окоченел от сырости и страха. Так я пролежал до десяти часов, не сомкнув глаз и пытаясь придумать, что я скажу моему господину.
Рассказать всю правду значило окончательно себя осрамить: мне не стало бы житья от насмешников и зубоскалов, я сделался бы посмешищем всего Рима, мальчишки показывали бы на меня пальцем. Но молчать и выжидать тоже не годилось: ведь Николетта взяла кошелек с золотом, и сеньор мог подумать, что мы все это сочинили, чтобы выманить у него деньги.
Податься было некуда. Одно скверно, другое еще скверней. Соскочишь со сковороды, угодишь на раскаленные угли. Пока я думал и гадал, как быть, ко мне постучал слуга и сказал, что монсьёр требует меня к себе. «Несчастный я человек, — подумал я. — Что со мной будет? Ведь я пойман с поличным на месте преступления и через минуту предстану перед судьей! Что мне делать?»
«Не трусь, не трусь, — отвечал я сам себе. — Не в таких переделках ты побывал, дружище Гусман! Страшен сон, да милостив бог. Авось песенка моя еще не спета. Кой бес вомчал, тот и вымчит». Я надел чистое платье и вошел в покои моего господина таким молодцом, как будто ничего особенного со мной не случилось и не могло случиться.
Он спросил, как обстоит дело и почему я до сих пор не доложил ему о своем разговоре с Фабией. Я отвечал, что меня заставили простоять до полуночи на улице в ожидании удобной минуты, но мне не повезло, и родилась дочь[33], то есть у сеньоры не оказалось возможности ни впустить меня в дом, ни поговорить со мной. Затем я сказал, что хотел бы лечь в постель, ибо чувствую себя очень плохо. Он меня отпустил. Я ушел к себе, снова разделся, лег и пообедал в постели. До самого вечера я не выходил из комнаты, ломая голову и напрягая ум, но так ничего и не придумал. От тяжелых мыслей и досады я места себе не находил, ворочался с боку на бок, не мог ни улежать, ни усидеть на кровати и наконец решил лучше встать.
Я уже спустил ноги и взялся за свою одежду, как в комнату вошел конюх и сказал:
— Сеньор Гусман, внизу у парадного подъезда стоят две красотки и просят вас выйти.
— А, чтоб им пусто было, — сказал я, — пусть проваливают отсюда. Меня дома нет.
Мне уже казалось, что весь город знает о моих злоключениях и что это какие-нибудь насмешницы, желающие на меня поглазеть. Я никому не верил и велел отправить их восвояси; они ушли. Господин мой приказал было мне в эту ночь снова идти под окно к его красавице. Но я ответил, что болен, и он позволил мне пораньше уйти к себе, наказав уведомить его, если мне что понадобится, и в случае нужды послать за лекарем.
33