Я сразу почувствовала, что ему плохо в Базеле. Как его унижали эти замечательные базельцы, когда он издал свою книгу о трагедии! Вроде бы уважение, восторги, а в зимнем семестре у него почти не было студентов! Ну так что — следовало ему там оставаться? Зачем?
А эта встреча в октябре, о которой тебе, вероятно, говорила Рут? Всякий раз, как вспомню… Мы с С. шли по пустой улице, ветер гонял по мостовой листья. Ну и район! Никак не могли отыскать дом. Под деревьями стоял человек: “Профессор? Ах да, отшельник”. Указал на старый, запущенный дом, когда-то принадлежавший сборщику дорожного налога. Верхний этаж пустой, на первом, похоже, кто-то живет. Я дернула колокольчик, потом второй раз, третий. Хотела уже уйти, но С. знаком показал, что надо бы еще заглянуть в квартиру. Мы подошли к одному из окон первого этажа, где светилась щель между шторами. Он там сидел. На письменном столе пустые чашки, кастрюли, небольшой свободный клочок для работы. Он сам — половина лица заслонена козырьком от света, — склонившийся над столом. Когда мы уходили, я видела, как он, дрожа, прислушивается к нашим отдаляющимся шагам.
А когда я в августе была с Хольцхофами в Сильсе, мне тоже долго не удавалось его найти. Нам сказали, что он живет в маленькой гостинице в горах. Я зашла туда часов в одиннадцать. Услышала шаги, обернулась, дверь столовой отворилась, он устало прислонился к косяку. Лицо бледное, растерянное; он сразу же начал говорить о невыносимости своих страданий. Описал мне, как, закрывая глаза, видит множество фантастических цветов, которые, переплетаясь, вырастают один из другого, меняя цвет и форму. Жаловался: «Ни секунды покоя».
От Овербека я знаю, что за два месяца он употребил 50 граммов хлоральгидрата, яда, которым умерял свои страдания несчастный король Людвиг Баварский. В пять утра из своего окна я увидела, как он неуверенной походкой под большим желтым зонтом направляется к озеру. Жил он в комнате на втором этаже, почти пустой. Когда я спросила о нем хозяина гостиницы, тот только пожал плечами: “Эх, сеньора”.
От всего этого душа не перестает болеть.
Ты, вероятно, спросишь, что у меня. Ах, моя дорогая… Ну что у меня? Потихоньку возвращаюсь к жизни. А было худо.
Warschau — красивый, хотя грустный город. Мои хозяева отнеслись ко мне очень сердечно, в отличие от госпожи Хольцхоф, моей венской покровительницы, которую так расхваливали Горовицы. Огромная радость — встретить кого-то, кто понимает чужую слабость и не осуждает ее. А сколько хорошего сделал для меня Александр, тот самый молодой человек, который учится на инженера в Гейдельберге, я Тебе про него писала в мае.
Мне столько нужно Тебе рассказать! Может быть, завернешь к нам по дороге в свой Кенигсберг? Кажется, “Один” на пути в Гамбург заходит в Нойфарвассер утром и отчаливает только вечером — у нас было бы время, чтобы прогуляться по городу. Я бы Тебе показала наш дом на Фрауэнгассе, так красиво обставленный матерью, может, мы даже заглянули бы в знаменитый монастырь в Alte Oliva.
Здесь, в Warschau, произошло много тяжкого, но, кажется, все мы потихоньку выкарабкиваемся. Мальчик, которого вверили моему попечению, чувствует себя все лучше, о дурном постепенно забывает, сидит рядом со мной и читает вслух книжки по моему выбору.
Прошу, напиши обо всем, я очень жду Твоего письма. Как складывается ваша жизнь в Цюрихе? С вами ли Элизабет? Какие у вас планы? По-прежнему ли Н. путешествует по Италии? Побывал уже на Сицилии и в Неаполе?
P.S. Возможно, Ты потеряла адрес, так что посылаю еще раз:
Новогродская, 44. Целинским (II этаж с фасада)
Warschau
Konigreich Polen[50]»
Пробило три часа. Я сидел в кресле, держа в руке ее письмо. Адрес на конверте, написанный синими чернилами: «Frau Anneliese Binswanger, Zurich, Seestrasse, 365». Небо над крышами чуть посветлело, но в комнате по-прежнему было темно. Приоткрытое окно. Молчание птиц. Неподвижные кроны лип. Холодно. Скоро рассвет. Я заклеил письмо и положил на стол.