Я видел, как приближается город. Расплывчатые очертания крыш и башен то становились отчетливее, то исчезали в синеватой дымке за длинными рядами ив. Птицы, вспугнутые ревом локомотива, срывались с плотин и края канав с голубой водой. По обеим сторонам вагона начали появляться первые кирпичные дома, лязгнули стрелки, за стеклом проплыла боковая железнодорожная ветка с притушенными сигнальными огнями, в лучах все выше поднимающегося над равниной солнца искрилась на телеграфных проводах роса, окутывавшие поезд рваные серые клочья тумана рассеялись, открывая высокую голубизну, улетели, осветив воздух прозрачностью ясного неба, за окном на полустанке мелькнула жестяная доска с надписью «Ohra», а потом, когда мы проскочили последние дома предместья, слева, высоко, над тополями, березами, рябинами внезапно появился тот холм, тот травянистый, поднимающийся уступами, похожий на усеченную пирамиду холм над скованной облицовкой канала водой, который я так хорошо знал по фотографиям.
Bischofsberg[57]?
Я глядел на увенчанный толстыми стенами крепости холм, и мне вспомнились уложенные высокой короной волосы, платье из Вены, брошенное поперек кровати, луг за Нововейской, улицы, по которым мы шли под дождем на Новогродскую, Васильев, письма из немецких городов, но вереница растущих вдоль насыпи тополей уже заслонила травянистый склон с казармами наверху, уже развернула его к солнцу, тень от листьев, испещренная пятнами света, уже заплясала в зеркале на стене купе, вагоны уже накренились на повороте, лязгнули стрелки, засвистел локомотив…
Въезжаем в город?
Я посмотрел в окно. Так хорошо знакомые мне кирпичные башни костелов одна за другой выступали из легкой мглы. Я узнавал кружевные очертания крыш, готических эркеров, колоколен. Дома за поросшим травой валом, пролетая вдоль рельсов, накладывались друг на дружку, как побуревшие карты из петербургской талии; потом насыпь все заслонила.
Поезд въехал в ущелье между деревьями, будто в зеленый, ведущий под землю туннель. По обеим сторонам тысячи листьев, поблескивающих, как рыбья чешуя? Плющ? Обнажившиеся корни на каменных стенах, скользких от росы? Зеркало на стенке купе потемнело, потом из-за черного моста над путями, на котором стоял неподвижный человек с поднятой к небу рукой, вынырнул семафор, похожий на застывшую стрелку метронома Аренса, здание вокзала, увенчанное крылатым колесом, выплывало из-за железных колонн, как огромный кирпичный корабль, небо куда-то исчезло, императорский флаг тяжело развевался на вокзальной башне с часами, мы подкатили к перрону, воздух перед поездом всколыхнулся, задувая газовые огоньки в фонарях. Прижавшись лицом к окну, я смотрел, как железные опоры крыши перрона сближаются, создавая туманную перспективу бесконечного коридора готических арок и пилонов, уходящую в глубь города, расплывающуюся в холодном свете. Из-под колес локомотива вырвалось на платформу белое облако пара.
По каменным плитам перрона под железными колоннами проплыла торжественная фигура носильщика в черном наглухо застегнутом сюртуке с медной бляхой на груди, в фуражке с номером под императорским орлом — увидев мое лицо в окне вагона, он медленно склонил голову, будто давно меня поджидал. Визг тормозящих колес…
Я коснулся отцовского плеча. Он, вздрогнув, открыл глаза. «Уже?» — «Да, папа, уже».
Поезд замедлял ход. За окном вырастала эмалированная доска с готическим названием города.
Дом Зиммелей
…итак, когда мать, разливая по чашкам кофе из высокого кофейника, заговорила о доме Зиммелей, а солнце осветило макушки елей в глубине сада, мне вспомнился тот день, когда я первый раз пришел на Фрауэнгассе, тот ясный ветреный день с белыми тучами на темной синеве, которые неспешно приближались со стороны моря, проплывали по высокому небу над крышей Мариенкирхе, над крышами лабазов, над травянистым фортификационным валом, отбрасывая тени, плавно скользящие по гладкой воде портовых каналов.
В тот день ветер нес с моря белые тучи, в синеве чертили свои зигзаги ласточки, я шел с вокзала по липовой аллее к центру, а передо мной из-за поросшего травой фортификационного вала одна за другой вырастали башни костелов, чьи очертания я помнил по фотографиям, и хотя я старался не давать воли эмоциям, при виде этих, медленно движущихся мне навстречу, так хорошо знакомых башен в груди поднималась теплая волна. Реальный город, куда я держал путь, сливался с тем северным городом, о котором шутливо рассказывал советник Мелерс, когда мы с ним в гостиной на Розбрате пили чай с вишневым вареньем.